Всю свою первую жизнь я закалял сталь - стр. 12
Да, отец все время и везде сидит. В этом Темина работа заключается – он носит стул. Это не шутка такая, а важное дело. Утром, когда отец выходит из дома, Артем уже рядом. Он знает, куда тот пойдет, еще до того, как отец кивнет. Ставит стул, уходит в тень. Ни звука. Ни жеста. Иногда он не дожидается кивка, просто угадывает. Тогда все идет гладко. Однажды Артем не угадал. Отец с костылем вышел из сарая, остановился, посмотрел, Темы нет нигде. Отец нахмурился, шагнул, побледнел. Сам присел кое-как на бочку. Артем прибежал поздно, красный от стыда и зноя. Ночью потом не спал, орудовал гвоздодером, молотком, стучал и пилил. К утру Тема смастерил настоящий складной стул, немного шатающийся (он не рассчитал длину ножек до миллиметра), но надежный. Артем – поставил. Отец посмотрел. Сел. Кивнул. Дважды! Это он так принял, похвалил и простил промах.
А я вот поливаю поле. Поливаю без воды. Почти. Макаю тряпку в ведро и выживаю остатки на наши бедные грядки. Смешно. Воды у нас «кот наплакал» или даже меньше. Капли испаряются раньше, чем успевают просочиться к корням. Бесполезный труд. Просто хожу между рядами и смотрю на сухие вершки. Ничто их уже не спасет. Морковка, помидоры, сладкий перец, картошка. Если повезет к зиме только кукуруза останется. По-моему, от меня просто избавились, чтобы под ногами не мешался. Дали самое пропащее занятие. Наверное, потому что вчера я быка испугался. Я стоял рядом с изгородью, а Кремень мотнул рогами и пошел прямо на меня. Я застыл. Савва не растерялся и шагнул вперед, и встал между мной и быком. Выставил вперед прямую руку и даже не моргнул. Кремень остановился. А я подорвал так, что пятки засверкали, хотя бежать уже было поздно. И глупо. И трусливо. Отец видел. Он сидел у ворот. На Савву он смотрел долго, на меня вообще не взглянул. А поутру меня отправили на «полив».
Каждому свое.
Савве – бык.
Артему – стул.
Мне – капли на сухой земле и песни, которые никто не просил петь.
Иногда я думаю: а вдруг я нужен не на ферме, а где-то в другом месте? Вдруг я такой инструмент, для которого здесь работы не существует? Но потом вижу, как отец кивает и Савве, и Артему, и все равно завидую.
Это случилось в полдень, жара в полдень всегда особенно злая. Солнце бьет по голове оплеуху за оплеухой, пыль из-под ног поднималась густая, можно запросто потеряться. Я иду вдоль канавы, не за чем, просто потому что не хочу быть дома, не хочу слышать, как Артем стучит по забору, как Савва кличет коров, как отец ничего не говорит, лишь складной стул под ним «скрип-скрип». Когда слышу только свое сердце и кузнечиков, легче становится. Я подхожу к старой мельнице. Она стоит криво, того и гляди рассыпится, одна из балок обвалилась. Мельница теперь похожа на ухо, которое оглохло и больше ничего не слышит.
В тени лежит что-то темное, я подхожу поближе – птица. Крошечная, серо-коричневая, с разомкнутым клювом. Один глаз открыт. Сразу и не распознаешь, живая или нет. Я сажусь на корточки и дотрагиваюсь до тельца. Холодное, но нетвердое. Птичка легкая, словно бумага. Я бегу за ведром, тряпка еще влажная. Я выжимаю капельки птице на клюв, выживаю и пою. У этой песни слов нет, только напев, от него в груди больно. Птица не шевелится. Лишь в один момент ветер потрепал ей перья, и мне показалось, что она задышала. Сгорела. Без воды все сгорает. Но песни сгорать не должны. Без птиц никто не будет разносить песни по небу.