Всю свою первую жизнь я закалял сталь - стр. 11

«Зорька, Зорька, не шали,

Мы почти уже пришли.

Вон за перелеском – дом,

Скоро мама с молоком.

Тихо, милая, ступай,

Нам не в поле – нам в сарай».

Сперва Зорька меня игнорирует, потом уши ее разворачиваются назад. Она делает неуверенный, осторожный шаг, потом еще один. Савва держит вожжи до побелевших пальцев, а я пою. Колеса катятся мягче. Мы едем медленно, но по прямой. Отец молчит. Я краем глаза отмечаю, как он смотрит на меня. Не как раньше: в ожидании, что я вот-вот заплачу или помешаю делу, а я тоже часть команды.

Он говорит:

– Пой. Только тихо.

И я пою.

И Зорька идет.

И телега гремит.

И Савва уже держит поводья уверенно.

А отец смотрит на нас троих с ноткой облегчения – мы не пропадем, не все держится на нем одном.

Я не замолкаю до самого дома. Пою про дорогу, жару, поле, что телега наша как корабль. Пейзаж вокруг – сплошные тени деревьев, вытянувшиеся в сторону горизонта. Сухие колючки, травы, как проволока. Над нами летают черные птицы, которые всегда появляются под вечер. Где-то по бокам пролетает саранча. Мы доезжаем до фермы, когда небо становится темно-синим. Зорька тяжело ступает, Савва натягивает вожжи. Отец молчит, но, когда мы спрыгиваем с телеги, он на мгновенье кладет руку Савве на плечо. Кладет и не убирает сразу. Савва даже не дышит. Я стою рядом, чувствую себя другим. Оказывается, иногда петь можно, особенно если тебя слушают.

Отец теперь все время сидит. Дома, на крыльце, на улице. Он бы и рад не сидеть, но нога все еще болит и не позволяет особо шевелиться. На первое утро после возвращения с кукурузы отец поднялся как обычно, ни свет, ни заря, сделал, должно быть, один шаг и сразу зашипел. Мы слышали, от этого и проснулись. Отец зашипел, – и тишина. Скрипнула кровать в спальне родителей. Сел. В этот момент ферма замерла, сломалась, как часовой механизм, в который попал камешек. Если отец не двигается, ничего в хозяйстве не двигается.

Каждый день теперь начинается со стула. Отец не встает, будто врос в землю. Раньше он был высоким, словно дерево, а теперь превратился в корягу, а мы вокруг него суетимся как муравьи. У ног отца лежит костыль, он его сам вырезал из старой доски. Никому не позволил помогать, даже нож не дал подержать, а нож у него красивый, охотничий, с белой костяной ручкой. Если у тебя свой собственный нож, то ты уже совершенно точно настоящий мужчина. Наверное, однажды и у меня свой будет. Иногда мы с Саввой и Темой лежим и представляем, какие бы ножи себе выбрали. Мне хочется небольшой, чтобы по дереву строгать или веревку перерезать, животных я убивать не хочу. Савва смеется, говорит, что если никого не убивать, то и нож мне не нужен, кухонного достаточно, чтобы я хлеб резал. Но у Саввы своего ножа нет, он тоже еще ни разу никого не убил.

Костыль отец строгал долго, сосредоточенно, поджав губы, он мастерил не обычную третью опору, а дополнительную ногу, пока прежняя неисправна.  Костыль вышел неровным, тяжелым, с узлом посередине, но отец не стал исправлять. С тех пор опирается на него, как на товарища, как на память о том, что всякое случается.

Ферма замерла ненадолго, надолго нельзя, иначе погибнет. Теперь мы работаем иначе. Савва учится управляться с коровами. Прежде отец сам пас крупную скотину, особенно быка по кличке Кремень. Кремень, потому что он из одних мышц состоит, огромный как гора. Когда Савва впервые попытался того в загон отправить, Кремень даже не шелохнулся, вообще делал вид, что Савву не видит. Может, правда не видел, такие мы для него мелкие. Савва долго старался, голос посадил, пока на быка орал. Что толку орать, если отцу на скотину посмотреть строго достаточно, та сразу слушается? Не привыкли животные к голосу. Савва потом сдался и понуро наблюдал, как отец, сидя, за несколько секунд загнал Кремня на место.