Всю свою первую жизнь я закалял сталь - стр. 10
Тут Тема прислушивается:
– Слышите?..
– Что?
– Пока не знаю.
Мы все замираем. Где-то с той стороны слышен звук, как будто кто-то выругался и рухнул. Мы бежим напролом, по тропке, которая вовсе и не тропка. Бежим, и стебли цепляются за рубаху. Где-то сзади кто-то орет:
– Осторожно!..
Мы находим отца на земле. Он сидит, обхватив лодыжку, и лицо его белее белого. Он не кричит, но морщится, видно, что больно. Сильно. Отец злится на саму землю.
– Подвернул, – скрипит он, сквозь зубы. – Не наступить.
Мы не знаем, что делать. Савва берет флягу, которая уже почти пустая, подает отцу. Потом оглядывается на меня.
– Надо его везти, – говорит он.
Мы втроем пытаемся помочь. Подставляем плечо, руки, стараемся поднять, но отец тяжелый, как наковальня. Он пробует встать самостоятельно, но нога подворачивается снова, и он шипит. Потом кивает: это значит подогнать телегу ближе. Мы втроем тащим за поводья Зорьку, она ерзает, мотает головой, умирается. Не любит, когда ее двигают без команды, а команды принимает только от отца.
Мы подвозим телегу как можно ближе. Впереди самое сложное – вторая попытка поднять отца. Он не говорит «помогите», не делает замечаний, просто наблюдает. Мы толкаем, тянем, подпираем. Отец морщится, но держится. Савва подставляет плечо, и отец с трудом садится на телегу, тяжело дышит. Мы тоже пыхтим, а потом смеемся. Просто так, от облегчения. Савва влезает на передок и берет вожжи. Он ни разу сам не управлял. Я вижу, как у него дрожат пальцы, но он не подает виду.
Смотрит на отца: «Можно?»
Отец кивает, мол: «Трогай».
Савва щелкает языком, повторяет за отцом. Зорька фыркает и начинает медленно шагать. Мы вновь трясемся на кочках, держимся. У меня болит все тело, но мне совсем не страшно. Позади остается кукурузное поле, впереди расстилается дорога, пыльная, долгая. Мы едем. Все четверо. А впереди – Савва. Он теперь ведет.
Телега гремит, покачивается. Зорька ступает капризно, будто с каждым шагом думает: «А надо ли мне все это?» Солнце клонится к западу, небо становится золотым, почти медным. Савва вцепился в вожжи двумя руками. Он сидит прямо, не вертится, не дергается, будто теперь всамделишный кучер. Отец долго смотрит на Савву, не просто глядит, а вглядывается, взвешивает – готов тот или не готов.
Савва поворачивает голову:
– Все нормально?
Отец молча кивает. Он молчит, как человек, у которого в горле застряла похвала.
Мы катимся. Пыль, золотая, с красноватым отливом, поднимается от колес и зависает облаками. Пахнет выжженной травой, горячим деревом, лошадью. Время замирает. Но Зорька вдруг резко взбрыкивает, мотает головой и встает почти на дыбы, словно весь мир ее сегодня раздражает, и особенно мы. Телега наклоняется опасно вбок, колеса скрипят. Тема хватается за край, чтобы не свалиться, а я чуть не падаю со скамейки. Савва дергает вожжи, но лошадь не реагирует. Отец сжимает зубы, видно, как виске пульсирует жилка. Он не может встать, не может помочь, только взгляд быстрый, острый, как у раненого хищника. Отец пытается что-то сказать, не может. Мы все стараемся не рассыпаться.
– Спокойно! – кричит Савва. – Спокойно, старая!
Зорька словно что-то учуяла, или устала, или разозлилась. Она храпит, дергает головой. Телега подо мною дрожит, если бы весь мир распадался на части. Не знаю, почему, но я пою. Сначала тихо, потом чуть громче. Голос хрипит, в глотке пересохло. Я пою, как умею. Слова сочиняю на ходу, как всегда. Главное отыскать нужный ритм, чтобы бился в унисон с Зорькиным сердцем.