Всадник в ночи. Игра в покер - стр. 19

И поехали. Тогда уж вовсе забылась маленькая, хрупкая принцесса, плакавшая перед телевизором, принцесса, от тела которой исходил волнующий аромат плоти. Новые впечатления заслонили почти все. А нового было немало – во-первых, сам поезд, а вернее, вагон, в котором ехал мальчик с дядей и его женой, потом – тамбур, потом – купе, потом – можно было открывать окно, и когда никто не видел, высовывать голову, чтобы ветер дул в рот, будто стараясь надуть из мальчика большой, легкий шар. И еще дорога – летнее марево, плывущее вдали, и жаркие, горячие предметы, облитые солнцем, деревья, столбы, люди, лошади, пробегающие вблизи, на все это можно было смотреть бесконечно, все было новым, интересным. И еще как встретят их папа и мама, как обрадуются, где они будут жить, куда пойдут гулять – все было волнующим и прекрасным.

В Кисловодске, во дворе дома хозяев, где папа и мама, а теперь и дядя с женой снимали комнаты до конца лета, мальчик, вдруг потеряв интерес ко всему окружающему, на третий день после приезда наскреб не очень хорошей глины и принялся лепить, наводя вокруг грязь к великому неудовольствию чистоплотных и аккуратных хозяев. Но дядя день ото дня все серьезнее приглядывался к тому, что делает мальчик, наконец, решено было по приезде в Баку непременно записать его в кружок лепки при Дворце пионеров. Из мальчика получится толк, пообещал дядя с ученым видом знатока. Зоренька, ты хочешь лепить, а, правда хочешь, по-настоящему? – спросила мама, теперь уже в чем-то сомневаясь. Да, сказал он. Но запомни, вставил отец, что бы ты ни делала, ты должен делать хорошо. Какую бы профессию ты не выбрал, ты должен в ней преуспеть. Отец считал, что от частого употребления старые истины не стачиваются, а наоборот становятся тверже и доступнее. Что-то вроде – маслом кашу не испортишь.

И мальчик стал заниматься лепкой всерьез. В Баку дядя поручил одному из своих приятелей-художников, не такому удачливому и известному, как он сам, присматривать за Зориком, направлять его, одним словом, руководить по мере возможностей умело и тонко, а сам за неимением свободного времени, лишь изредка просматривал работы племянника, но тем очевиднее и разительнее для маститого скульптора были успехи мальчика. Работы стали обжигать и время от времени посылать на различные выставки. Теперь Зохрабу шел уже четырнадцатый год (время-то летит, не успеешь…) и работал он яростно, и можно сказать, почти профессионально, пока еще не очень ясно начиная понимать, что работа – это единственный путь добиться успеха; и дядя уже не был эталоном мастерства в его глазах, а честолюбивые, год от года все больше разрастающиеся мечты, далеко перегнавшие мальчишеские, доводили его до душевного изнеможения. Ему мерещились неведомые головокружительные высоты искусства и славы, тщеславие грызло, поедало его существо, исподволь подтачивая даже и способность работать (хотя поначалу это было и незаметно), на что он вовсе не обращал внимания, считая таким же ничтожным пустяком, что и говорить не стоит. Но нет-нет, а расслабленные мечты, мысли о славе уводили его далеко от работы, возвращаться к которой потом становилось все труднее, потому что возвращаться предстояло из сладкого, никогда не наскучивающего плена. Однако, надо отдать мальчику должное, работал он тоже не по годам серьезно, и видя такое напряженное усердие, родители даже заволновались некоторым образом, – не случилось бы чего у мальчика со здоровьем, да и к занятиям в школе стал относиться небрежно, как к чему-то второстепенному, необязательному, стал пропускать уроки, в итоге – в дневнике появились тройки, одно упоминание от которых раньше вызывало бы у мамы ужас, как перед приведением. Папа, тот был покрепче, понимал, что ведь дело мужское, возраст неспокойный такой, когда многое стоит прощать, не замечать, да и работа день ото дня все лучше идет, мальчишка упорно работает над собой, вот и дядя подтверждает, пророча мальчику недурное будущее, хотя – если так пойдет и дальше, добавляет при этом дядя. А как еще оно может пойти? Верно, неисповедимы пути Твои, но все же такой путь должен увенчаться успехом, иначе – но правды нет и выше… Да, так что, особых причин для беспокойства сейчас нет, решил отец. И все шло относительно гладко в том смысле, что ничего не происходило из ряда вон, ничто не потрясало тихую, размеренную, спокойную жизнь маленькой семейки – отец вел благонамеренные, душеспасительные речи, порой слишком сильно приправленные эгоизмом, что по предположению сердобольного папаши должно быть главной чертой одаренной личности. Все делается для себя, даже добро должно делаться с той лишь целью, чтобы окружить себя надежной стеной друзей, отплачивающих добром же, притом сторицей, на этих друзей предполагалось опереться в нужный момент, то есть – всё корысть. И речи эти, естественно, предназначались для ушей мальчика, для его же блага. Его немного коробило поначалу, с непривычки, потом стал постепенно прислушиваться, все внимательней, мотал на ус, а речи становились все решительней, касались теперь таких тем, как – выгодно ли мне? а что я буду иметь? И прочее… В нем почему-то была уверенность, что отец – умная, одаренная, незаурядная личность. Может потому, что это был как-никак его отец? Мать время от времени лихорадочно выискивала очередной повод для беспокойства, без чего она себя не совсем уверенно чувствовала – она беспокоилась обо всем, что так или иначе касалось единственного сына – беспокоилась о его здоровье, не дающем никакого повода для беспокойства, о его уроках, о его будущем, отдыхе, сне, аппетите, словом, обо всем, вплоть до прыщика, который временно мешал ему сидеть нормально за столом. Он привык к этому обилию беспричинных беспокойств, невзирая на мамины тревоги, он работал очень много и успешно; к тому времени они переехали в новый дом, и мастерская под мраморной площадкой лестницы, – маленький закуток, вызывавший улыбку и чувство жалости к ее работолюбивому хозяину, – осталась в детстве, разом отсеченная возрастом и событием переезда. Ему стукнуло уже пятнадцать, и зачастую щемяще-тоскливое, наболевшее в душе определялось созреванием в нем мужчины. Уже и легкий пушок выбивался над губой, и по утрам, когда его будила мать, ему приходилось некоторое время поуспокоиться под одеялом, прежде чем он мог пройти мимо матери в туалет; по часу пропадал в ванной и, выйдя, стыдливо зардевшись, замечал многозначительные переглядывания родителей. Но все это было само собой разумеющимся, все было естественным, как набухание почек на весенних деревьях. Теперь в его распоряжение была отдана целая комната, которую он со вкусом превратил в нечто напоминающее фото-салон и мастерскую скульптора одновременно.