Время старого Бога - стр. 5
Теперь-то они расскажут, что их сюда привело. Причин может быть тысяча, длинный список беззаконий. Том осел в кресле, машинально поднес к губам чашку – чай совсем остыл. Ах, да. Он кивнул Уилсону в знак, что обдумывает его слова. Он и в самом деле обдумывал. Что значит остаться без матери. Это способно убить, но ты должен жить дальше. От лица Уилсона исходило сияние, как будто он в шаге от великой мудрости и его слова сейчас прояснят все, освободят слушателей. Том наблюдал за ним бесстрастным взглядом, усвоенным за годы работы – так объект ни за что не заметит, что за ним следят. Как следователь он всегда ждал, не сболтнет ли чего собеседник. Во время изнуряющего допроса, когда подозреваемый устанет и начнет падать духом, когда в мозгу его или в сердце забьется чувство вины, тут-то и надо прислушиваться: оговорки, вскользь брошенные фразы – все может, как ни странно, сыграть на руку. Все это дверцы, лазейки к признанию, которое чем дальше, тем желанней. Желанней для виновного, притом что признание станет всего лишь началом его бед. Да! А следователь, тот жаждет добиться признания – до боли, чуть ли не до разрыва сердца.
Но Уилсон молчал, прямо-таки пылал молчанием, точно свечка тихим огоньком.
– Ну, в Монкстауне ничуть не хуже, – заметил О’Кейси.
– У моей жены тоже мать умерла молодой, – вставил Том задумчиво. – Да и… да и моя тоже – пожалуй. – Он внезапно смутился, потому что на самом деле не знал, только подозревал, даже по-своему надеялся. – Да-да, тяжело это очень.
– Видит Бог, еще как тяжело, – кивнул Уилсон. – Значит, так, мистер Кеттл…
– Том.
Три призрака матерей – или только два? – зависли на миг меж ними в воздухе.
– Том, значит, в кармане у меня отчеты. – Он достал из кармана пальто длинный узкий конверт, для официального документа слишком уж замусоленный, и уставился на грязно-бурую бумагу, словно в задумчивости разговаривал сам с собой. Том заметил, как он шевелит губами, точно шепчет ответы на исповеди. Уилсон заерзал на жестком стуле, как будто готовясь к атаке, собираясь с силами, но без особого успеха. О’Кейси, тощий, невозмутимый, сидел в неудобной позе, слишком далеко отставив левую ногу, и вид был у него смущенный, словно ему неловко за товарища. По этим мелочам заметно было, что он моложе Уилсона, хоть и ненамного.
– Мне даже стыдно эти отчеты вам показывать, – признался Уилсон. – Стыдно. Грязное это дело.
И тут сердце Тома ухает в пятки. Прямиком в тапочки. Лучше бы он переобулся в ботинки, когда шел открывать дверь – а он не сообразил, и вид у него теперь – пенсионер пенсионером. Что у него с брюками? Он опустил взгляд на свои любимые коричневые штаны – не мешало бы их простирнуть в прачечной самообслуживания. Старая клетчатая рубашка, жилет со следами ужинов за последние недели. Зато он хотя бы недавно подстригся в парикмахерской, а это уже кое-что, и брился он исправно каждое утро. За бритьем он, по обычаю, напевал “Долог путь до Типперэри”, а обычаи для него – святое, если они его личные и хоть чуточку в ирландском духе.
Уилсон достал из потрепанного конверта отчеты и протянул Тому. Том уставился на неопрятную стопку – все было ему слишком хорошо знакомо: и пожелтевшая бумага, и отпечатанные страницы, и фотокопии, и чьи-то пространные показания, написанные от руки мрачными черными чернилами. Бюрократия, бич полицейских. У него не было желания брать эти документы в руки, ни малейшего. Конечно, так мяться, как он – это невежливо. Они же совсем мальчишки. Уилсону сорок от силы. Лицо уже потрепанное, над левой бровью небольшой шрам. Может быть, в детстве поранился. У всех у нас есть шрамы с детства, подумал Том.