Время Энджи - стр. 22

– Здорово, – улыбнулся Никита, – Спасибо. Только не бросай… а то вдруг разобьётся.

Содержать птицу оказалось непросто. Ассортимент обычного продуктового магазина состоял из порошков и консервов, свойства которых были изучены, проверены и безопасны для человека. О птицах речи не шло. Другие продукты продавались музейщиками. У этих было много коробочек, бутылочек, баночек и пакетиков с загадочным содержимым, о котором они имели довольно своеобразное представление. Что из этого относилось к еде, а что к бытовой химии, определялось или интуитивно, или по опыту расшифровки стёршихся этикеток, или по отзывам постоянных покупателей. Правда, отзывались люди не часто, а когда съедобное оказывалось невкусным, продавцы объявляли это полезным и поднимали цену. Поэтому, покупать продукты у музейщиков было интересно, но волнительно. К разведенным порошкам и консервам птица была равнодушна, и Миша отчаянно надеялась, что ей как-нибудь повезет, и среди старых баночек и пакетов случайно найдётся что-нибудь особенное, что спасет от голода её птицу. Которая уже начала терять перья, ложилась на живот и часто дышала. Но ничего не находилось. Кислые желейные закорючки под названием «Пипы Сипули» птица только разглядывала, а жгучие треугольнички «Ой-ай» клевала, но перья летели всё равно. Девушка была близка к отчаянию.

У мальчишек дела тоже шли непросто.

Никита долго и осторожно возился с мертвецом. Работать приходилось тайно, пока в отсеке не было мамы. Необходимо было очистить и отделить от тела расходившиеся из пояса стропы. При этом он чувствовал, что их ни в коем случае нельзя рвать. Очищенные от металлической пыли, они оказались гибкими, мягкими и как будто пустыми внутри. Когда пояс был, наконец, снят с черного тела, а сам мертвец окончательно закреплен за дверью, Никита взял в руки этот свой новый трофей, осмотрел его, и с замиранием сердца надел. Застегнул пряжку, подтянул стропы, встал перед зеркалом. И почувствовал себя полным идиотом – ребенком, нацепившим родительские очки. Этим поясом, как и шаром, надо было как-то управлять. Наверное, он и занимался им так старательно, потому что это было доступное дело с понятным результатом, а вот что делать с визором – на этот счет идей не было никаких. Как только он не крутил этот предмет, где только не нажимал, не давил, ни сгибал (загогулина оказалась гибкой), он даже пробовал его покусывать, но кроме солоноватого привкуса на губах – ничего. Визор отзывался голубоватым светом в местах прикосновения и больше не делал ничего. Впрочем, Никита и не знал, что он, вообще, должен делать. Каким образом с его помощью можно было управлять, например, черным шаром?

Чтобы отвлечься, он читал. Большая часть написанного была непонятна, но именно эта непонятность и отгоняла раздражавшие его назойливые мысли о неразрешенных загадках.

«Все его звали Маугли, хотя на мальчика из рассказов Киплинга он походил мало, разве что смуглой кожей. На мой взгляд, он выглядел скорее, как Дерсу Узала. Смуглый, низенький, жилистый мужичок с большой лохматой головой и широкой, беззубой улыбкой. Всегда в зелёных армейских штанах и куртке. Хотя нет, пара зубов у него была, как раз чтобы перекусывать леску. Мне казалось, что он не родился, как все обычные люди, из чрева матери, а вылез из земли прямо здесь, на Камчатке, где-нибудь на опушке леса, как гриб. Или как камень, на склоне горы, где по весне течет быстрая извилистая река, скачет рыба и пасутся медведи. Маугли говорил мало и только по делу. Однажды, мы сплавлялись по реке Быстрая, оказавшись в его лодке. Было жарко, но он сидел в своей бессменной зеленой одежде и в высоких резиновых сапогах. А у нас на ногах были ботинки, которые мы считали непромокаемыми. На тихом течении Маугли поглядывал на них и ухмылялся. Мы поняли почему, когда нас захлестнула первая волна, а затем вторая и третья. Когда мы проходили быстрые места, Маугли кричал то «греби», то «табань». Первая команда означала, что нам надо грести вперед, вторая – назад, то есть тормозить. Скоро мы промокли насквозь, и на лице Маугли засияла улыбка.