Войной опалённая память - стр. 30
В таком же духе выступил и полицай Николай Губарь, которому не было еще и двадцати лет:
– После того, как моих родителей раскулачили, я попал в детдом. Никак не могу простить большевикам за своих батьков. Как мог, я всегда вредил советам и не жалею об этом. Жили мы в Клетном, сейчас переехал к дядьке Паречину в Борцы. Вступил в полицию и буду еще бороться с комуняками.
Словом завелась, закрутилась фашистская пропагандистская шарманка. К тому же объявили, что большие наделы земли и имущества колхоза получат кулацкие семьи и те, кто больше пострадал от советской власти, кто вредил ей. И тут пошло-поехало. Бывшим кулачкам и вредителям запахло жирными кусками. Некоторых потянуло выступить. Враги народа держали речи, как на духу стали выкладывать свои черные, грязные дела. Выступали и со смаком преподносили оккупантам свои преступные делишки, как в далеком прошлом, то есть еще в первые, самые трудные годы коллективизации, так и совсем недавно.
– Я поступал хитро и незаметно, – откровенничал Винцусь Немогай. – Беру добрую жменьку льняного семени и правой рукой лошадке в левое ушко, а левой – в правое. Знают конюха и любят его лошадки. Как не любить, ведь он их кормит и досматривает. Наклонят головку: почеши, хозяин, за ушком. В это время и засыпаю, льняное семя, оно скользкое, до самых перепоночек добегает. Крутит головкой мигом оглохшая лошадка, что-то живое заползло ей в уши. Мечется и бьется о стенки, через несколько дней готова – околеет.
– Что же такое косит лошадей? Что за напасть такая? – недоумевает председатель колхоза Иосиф Коско.
– Менингит, поясняю ему. – Какая-то лошадиная болезнь ходит, менингитом прозывается.
Рассказывает Винцусь, старается показать оккупантам, каким он был хитрым и умным в своих темных и грязных проделках. И потом, с сожалением, продолжал: – Но подозревать стал председатель, было очень опасно, пришлось заметать следы… Но скотинки погубил много…
– Конечно, ты крепко потрудился, – подытожил Илясов.
– Получай гнедого коня, плуги, борону. Ты это заслужил.
– Весь клин на широком поле – твой, – добавил Писарик.
– Там же половина земли вымокает, низина несусветная, – недоумевает Немогай, считавший, что его «работу» оценят на большее.
– Пророешь канаву, сбросишь воду в реку Осиновку, – подытожил староста Писарик и приготовился слушать речь другого подонка.
– А я не мудрил, я поступал проще, – выпендривался за подачку оккупантов Александр Поддубицкий. – Беру прово- ринку и по пузу жеребой кобылке. Жеребеночка как и не было.
Молча переглядывались женщины. Изверги это, а не люди. При любой власти – изверги. Такой не пощадит человека.
Пожелал излить душу и Зенусь. Как же, он ведь так желал новой власти.
– Признаюсь я вам, людцы, добрые, это же я Орлика председательского в 31-м году на тот свет отправил. Только годик и пожил в колхозе бедолага. Запрягал его я в пару с битюгом Мартиновым. Крошка он против такого слона, да еще в борозду пущу и постромочки укорочу – ложится к вечеру миленький. Только годик и протянул. Чтобы знал, мерзавец, как поддерживать хозяина и колхозы организовывать. Организатор мне еще нашелся.
– Живодер, сволочь, подлец, – шептались бабы. – Бога на них нет…
Трэмче сказать они не могли. Илясов в таких случаях не церемонился. К тому же пополнялись его ряды, вскрывались новые приспешники. Протиснулся в середину помещения и Антось.