Войной опалённая память - стр. 32
Варивончик обратил внимание фашистских ставленников на меня, как будто знал, что судьба наша предрешена и лишь требуется поставить точку под решением.
– Ее мужик нас обогуливал в колхоз в 30-м году, с хуторов стягивал. Ушел с Красной Армией, угнал машины колхозного добра. Разобрали и припрятали технику. Поручил это дело своим активистам Владимиру Рухлевичу, Савелию Прановичу, Исаку Курьяновичу и его сыновьям, а те под козырек и быстрее выполнять команду, раскручивать гайки. Петра Лукича Курьяновича усадил за руль и укатили Москву защищать…
– Варивончик, вы же сами в партию вступили, на собраниях выступали, перед народом, – пыталась я образумить этого лицемера.
– Знаю, что вступал, – пробурчал, багровея, продажный шкурник. – Но сейчас уже вышел из партии, не то время.
– Мой муж тоже вышел из партии, он погиб под Брянском, защищая Родину, – в тон ему был ответ.
Люди зашептались, повернув головы в мою сторону. Многие уже прослышали от вышедшего из подполья секретаря сельсовета Ивана Захаровича Гуриновича о гибели моего мужа.
– Спросите об этом у Константина Сивца. Гуринович его дядька, он рассказал ему о гибели мужа.
Я посмотрела на полицая Сивца, который с оружием стоял недалеко от стола руководителей нового строя и порядка. Сивец как-то робко, но подтвердил эти сведения. Илясов зарычал:
– А где твой дядька? Надо, чтобы Купа и Лидерман побеседовали с ним в Гресске. Надо поймать их обоих: и председателя и секретаря.
Костик Сивец что-то невнятное пробормотал в ответ, а я ждала своей участи.
– Вражескую семью коммуниста уничтожить, – вынес мне приговор Илясов.
Совершенно для меня неожиданно слово взяла Ганна Варивончик – жена Владика, поднявшего вопрос о моей участи.
– За что же семью уничтожать? За то, что мы избрали ее мужа председателем колхоза и сельсовета? Так ведь и моего мужика мы тоже избирали председателем колхоза и что же? Он разве мешает новым властям? А Писарика разве не мы назначили старостой? Не должны погибать безвинные дети. Что они соображают эти малыши? Не в ответе они за батьков. А мужик ее уже равно сложил голову и землю парит, – заключила она.
Видать доброе сердце было у этой женщины, ее слова решили нашу судьбу.
Несколько слов добавили Клим Варивончик, Иван Корзун, Мойсей Михалевич и другие, кто первыми и охотно входили в колхозы. Сознательно и дружно они встали на мою защиту. Было понятно, что семья останется жива.
– Надо подумать, может, выселим отсюда, – вынес смягчающее предложение староста Писарик.
– Ладно! Пусть будут заложниками, – вынес окончательный приговор Илясов, уготовив нам особую роль. – По доносу муж ее где-то в лесу скрывается, возьмем всех вместе.
А что до земли, то не дадим.
– Пусть идет в Гресск к Душевскому и Лидерману. Пусть пишет прошение немецкому коменданту, – милостиво давал совет староста Писарик, зная, что из Гресска, как правило, вызванные туда, не возвращались.
На следующий день по колхозным дворам разбирали имущество. Те, кто насолил советской власти побольше, получали соответствующее вознаграждение. Хлеб, зерно, семена, лошади, плуги, бороны, повозки и другое народное добро доставалось им.
Скромным труженикам перепадало кое-что. Мне же и еще нескольким солдаткам и активисткам не досталось ничего. Кроме того, надо было мне приготовиться еще к какой-то новой роли – заложников.