Войной опалённая память - стр. 23
– Не это имелось в виду. Ничего ты не понимаешь, – злился Ачаповский. – Дальше в документ следовало: … не допущены потому, что они выращены трудолюбивыми руками нашего народа, а непрошеные фашисты, как свиньи ворвались на нашу землю, поганят ее своим свиным рылом, топчут посевы и огороды, снарядами и бомбами разрушают города и села, убивают и грабят невинных людей…
– Красноармейцы еще спросили, есть ли в колхозе пшеница и намерены ли ее сдавать. – Не сеяли, – ответил растерянный Ачаповский.
– Все свободны, можете уезжать, счастливого пути, сказал старший в тужурке и добавил, – не беспокоитесь, бумага все объясняет.
Пустой обоз повернул назад, статная гнедая кобыла Ачаповского замыкала его. Через час и Селецк. «Документ» отдали старосте Писарику. Многое было написано на лице у него в этот миг: страх и недоумение, лютая злоба за неудавшуюся поставку в угоду так почитаемым оккупационным властям.
– А еще такую лошадь я тебе выдал при разделе колхоза, – с упреком выдохнул Писарик, представляя разъяренные лица правителей Гресска: Душевского и Лидермана.
– Что я мог сделать, их был целый отряд, вооружены до зубов, может и пушки есть, – оправдывался Ачаповский и наводил еще большего жару на Писарика.
Этот ставленник оккупантов полагал, что дела у них пойдут как по маслу, ан нет, не тут-то было. Этот пример говорил четко и ясно, что добро народное можно сдавать только своему государству, только советским людям.
Ужас и страх заглядывал к нему в душу. Что стоит красноармейцам, этим лесным «бандитам» прийти к нему ночью в Селецк? Спросят по всей строгости. Их ведь там полный лес кишит. Запасаются к зиме. Держаться видать думают долго, если столько продовольствия реквизировали. Срочно доложить Илясову. Этот военный; бывший красноармеец, а сейчас полицию возглавляет. Он знает, как по-военному разговаривать со своими собратьями. Доложит кому надо, каратели прочешут лес, иначе головы не сносить…
Озверелый Илясов не мог простить уполномоченному повверенной ему волости. Брань сопровождалась зуботычинами, нагайка свистела в воздухе и опускалась ему на плечи.
– Мало того, что пять тонн картофеля и зерна завез партизанам, так еще и обедами их накормил, – выходил из себя начальник полиции и бил почему-то больше за обеды, чем за картофель.
Красноречивый документ красноармейцев-окруженцев с круглой гербовой печатью говорил, что советская власть живет и действует. И это тогда, когда могучая Германия почти уже правит всем миром. А тут в лесу, в глубоком тылу ревизуют законные поставки и кто: недобитые красноармейцы.
Сначала Илясов хотел порвать на мелкие клочья этот вызывающий листок, но потом одумался, затих, стал что-то соображать. Порвать, так не поверят. Срочно доложить Лидерману, сообщить Душевскому и Купе.
«Поднять на ноги карателей, сил у них больше, чем у меня в Селецке – Лихорадочно думал предатель Илясов. – Сегодня отняли мои поставки, завтра придут к ним, за стол сядут. Лес до самого Гресска тянется…»
Попробовал звонить, но связь плохо работала.
– Возок мне, да коня порезвей с автоматчиками, – прокричал он команду своим подчиненным. Поскакал с докладом в Гресск, но уже другим, окольным путем, в обход Горелого моста, где скопилось «большое войско»…
Пошла молва по деревням и весям: обоз не дошел до Гресска, продовольствие досталось не фашистам, а красноармейцам и партизанам. Смутно представляли люди в такой глубинке, как разворачиваются события на фронтах. Фашистская пропаганда кричит, что Москва пала, а Красная Армия разбита. А тут, на тебе, под самым носом у фашистов красноармейцы не позволяют им распоряжаться народным добром.