Размер шрифта

Вот именно так и никак по другому - стр. 6

Третий день молчу, глотку покрыла корка,

болит, болит, братец, у братца твоего горло.

Репейник

Посвящается Исааку, Аврааму и Сарре

Вот репейник мятный.

Какое ему дело,

что под ним спит золотое моё тело?

Он, нарядный, мохнатый,

наелся мной и напился,

я лежу под ним в очках и горячих джинсах.

Но, живее меня и меня короче,

он меня не хотел и хотеть не хочет.

Ты же: почки, почки сбереги мои, мати.

Я не так, отче,

не так хотел умирати.

Мне репейник – бог. У меня, кроме

этих комьев и кожи, нету ни братца,

ни семьи, ни царевны, ни государства.

Так зачем ты ходишь, зачем ты молишь?

Это царство дешевле и слаще «Марса»,

больше боли.

Урожай не богаче тебя, куклы.

Ум поспел мой зелёный, поспел утлый,

и давно ослепли мои глазницы.

Мне отныне не бриться – а только сниться.

Бог мой скудный, осенний, пурпурогубый,

я тебя не хотел и хотеть не буду.

И не горб это вовсе, а твой лопушник,

Arctium minus – и жечь не надо,

лучше спрячь мои пятки, весёлые ушки.

Я лежу под ним золотой, твёрдозадый,

как рассада, ушедшая мимо сада, —

мёртвый, душный.

Жил да был у меня когда-то барашек,

не было барашка в мире краше,

он играл со мной, звенел кудельками,

только стал я лучше, стал я старше

(говорит, а сам глядит на жирный камень).

Знаешь: ты отдай за меня барашка,

что-то стало мне с барашком этим страшно.

«Я быть собою больше не могу…»

Я быть собою больше не могу:

отдай мне этот воробьиный рай,

трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай

(а если не отдашь – то украду).

Я сам – где одуванчики присели,

где школьники меня хотят убить —

учитывая эту зелень, зелень,

я столько раз был лучше и честнее,

а столько раз счастливей мог бы быть.

Но вот теперь – за май и шарик голубой,

что крутится, вертится, словно больной,

за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,

за то, что я никого не любил,

за то, что баб Тату и маму топчу —

я никому ничего не прощу.

Я всё наврал – я только хуже был,

и то, что шариком игрался голубым,

и парк Сокольники, и Яузу мою,

которую боюсь, а не люблю, —

не пощади и мне не отдавай

(весь этот воробьиный, страшный рай).

Но пощади – кого-нибудь из них,

таких доверчивых, желанных, заводных.

Но видишь ли, взамен такой растрате

я мало что могу тебе отдати.

Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,

не напиши тюрьмы мне на ладони.

Я очень славы и любви хочу.

Так пусть не будет славы и любви,

а только одуванчики в крови.

О Господи, когда ж я отцвету,

когда я в свитере взбесившемся увяну —

так неужель и впрямь я лучше стану,

как воробей смирившийся в грозу?

Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,

и жизнь полезет, как она была

(как ночью лезут перья из подушек),

каким же лёгким и дырявым стану я,

каким раздавленным, огромным, безоружным.

«Куда ты, Жень, она же нас глотает…»

Куда ты, Жень, она же нас глотает,

как леденцы, но ей нельзя наесться.

(Гляди, подводниками станем в животе.)

Так много стало у меня пупков и сердца,

что, как цветочками, я сыплюсь в темноте.

Я так умею воздухом дышать,

как уж никто из них дышать не может.

Ты это прочитай, как водится, прохожий,

у самого себя на шарфе прочитай.

Когда ж меня в моём пальто положат —

вот будет рай, подкладочный мой рай.

Я не хочу, чтоб от меня осталось

каких-то триста грамм весенней пыли.

Так для чего друзья меня хвалили,

а улица Стромынкой называлась?

Из-за того, что сам их пылью мог дышать,

а после на ходу сырые цацки рвать —

Страница 6

На следующую страницу