Размер шрифта
-
+

Вот именно так и никак по другому - стр. 3

И делаю, всё, что делают верующие люди: прошу, сетую, ропщу, смиряюсь, благодарю.

Один священник в какой-то передаче мне однажды сказал: «На самом деле вы только думаете, что вы атеист. Всё, что вы говорите, это слова древнего христианина».

Не знаю, не уверен, мне не по силам это.

Всё, что ты можешь делать, – это тянуть текст. Если уж он соизволил прийти к тебя. Тянуть через своё непонимание, через свою утлую, достаточно неинтересную ни тебе, ни другим человеческую сущность, через своё духовное мычание. Ну или через рыбье молчание.

Но в этом рыбовычитанье
воды и солнца на краю
я слышу рыбье причитанье
и рыбе слово говорю.

И напоследок уже, опять возвращаясь к свету.

Всегда было интересным, что же «видит» в своей голове человек, который родился изначально слепым?

В одной популярной ученой статье прочитал, что даже абсолютно слепой человек всё равно реагирует на монохромный синий свет. То есть это даже не он реагирует, а параллельная оптическому зрению светочувствительная система, которая в нашу сетчатку вмонтирована. Эта система, управляющая суточным ритмом, даёт слепому человеку очень слабые, но всё же визуальные ощущения. В общем, синий свет нельзя не заметить.

А ослепший, по несчастью, но когда-то зрячий человек «видит» те же образы, которые запомнил до темноты. Просто теперь свет и цвет приходят с помощью других органов чувств. Он слышит шелест листвы и «видит» раскачивающиеся на ветру деревья. Потом гром – и он «видит» тяжёлую тёмную наползающую тучу.

Такое ощущение, что это всё про нас. Мы тоже не можем объяснить какие-то трансцендентальные вещи, мы можем только их почувствовать.

Для этого нам и даны наши тексты и сны.

А сны наши, они ведь, как у всех.

Вот я попал под дождь, вот я чувствую его капли, и вдруг ощущенье сменилось: я лежу где-то в детстве (опять это уже ненужное детство), и что-то тёплое, бестелесное накрывает моё лицо.

Ничего, кроме света, не происходит.

Стихотворения

«О кто бы мог ещё глядеть…»

О кто бы мог ещё глядеть
такими бедными овечьими глазами
на это прорастающее пламя,
на пастуха, идущего стеречь,
на гобелен с овечками и небесами.
Течь в голове у голубой овцы,
а волк не видит синий и зелёный,
но за версту он чует сладкий, красный,
ведь у овцы не только огурцы,
не только синий василёк беззлобный —
есть у овцы под маской и внутри
сладко-бордовый помидор огромный.
Она глотает воздух, воду, луг,
и в животе они лежат слоями,
но адское не потухает пламя,
и вот, как беженка, овца глядит вокруг
и видит пастуха, лазоревых подруг.
Что делать ей? Со лживыми глазами
она их лижет мукою своей
и слизывает, словно карамель.
Ах, тварь какая! Нет, она не тварь.
Она растёт, как праздничная сдоба,
она, пушистая, вдруг зацветает вербой,
в её глазах безумие, не злоба.
Хотела быть прозрачной и смиренной,
но не хотела: красной и съедобной,
и ты её за это не ударь.
Она к тому ж не ест уже, не пьёт,
зато чадит вокруг себя миазмы,
и первой тут зазеленела травка.
Но что же делать? – Рядом волк цветёт,
он – жук навозный, он ревнив, как шавка,
он красные не забывает язвы —
она очнется – он её сожрёт.

«Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает…»

Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает.
О! матушка! Как моль, мою он скушал шубку,
а нынче вот что, кулинар, удумал:
он мой живот лепной, как пирожок изюмом,
Страница 3