Вот именно так и никак по другому - стр. 2

Ну какой из меня охотник? Скорей всего, я был бы травником. Доморощенным колдуном. (Ну если бы, конечно, меня допустили.) Был бы человеком, связанным с какой-нибудь лечебной тайной.

Я часто уже вспоминал в публичных разговорах глупый эпизод из детства. Мне нравилось ходить по нашей большой щёлковской даче и собирать поганки в стеклянную банку из-под импортного консервированного горошка. Туда я ещё насыпал песок, какие-то мелкие соцветия, хвою, мешал тесно-бурую бурду небольшой палкой. Потом предлагал прабабушке это всё выпить. «Так ты станешь бессмертной». Бабушка, не будь дура, это, конечно, не пила.

Но сам факт детского «колдовства» я помню.

Я просто тогда был не в курсе, что можно колдовать одним только словом. Заговаривать жизнь, отводить беду, пробалтываться – и её, наоборот, накликать. Но в любом случае, так или иначе развязывать или перевязывать узлы судьбы.

Но потом я понял, что всё это тоже чушь. Ничего ты не можешь. Есть только свет, только вопрос света. Всё, на что ты способен, это пропустить или не пропустить свет в свой текст. А он уже сам разберётся, что с тобой делать. Наказать тебя или высветлить и отпустить.

Мы существа символические, мы во всём хотим углядеть знак или смысл. (А может, и нет никакого знака и нет никакого смысла? Скорее всего, но жить в таком анти-знании я не умею.)

Когда-то мне было важным, что я родился в самый короткий день в году. После чего день начинает уже – на секунду, на две – прибывать. Почему-то усматривал в этом какое-то особое значение. Потом это стало неважным.

Я никогда не любил вспоминать о детстве (я вообще не принадлежу к людям, которые видят в детстве какую-то счастливую пору: мне детство кажется временем очень тревожным, даже больным: когда ты себе не принадлежишь и всё силишься разгадать свою основную тайну, очень, к слову сказать, простую тайну – потом ты разгадаешь её, уже после двадцати пяти, но это ничего не решит), и тем не менее в текстах я часто туда возвращаюсь: видимо, текст хочет просчитать какой-то узор, который ткётся и тянется до сих пор.

Поэтому я всегда знал, что в стихах сразу пишу своё избранное. У меня просто не было возможности отвлекаться на посторонние «ветки», записывать что-то на полях. Для этого ты должен быть слишком независимым человеком. А я человек подневольный.

…Ещё для меня важно слово «Россия». И понятие «родина».

Однажды, давным-давно, двадцать четыре года назад, у меня в одном тексте было написано:

Мой теперь, я думаю, бывший знакомый (просто много воды утекло – мы, мне кажется, давно в разных реках) спросил меня: «А зачем у тебя тут слово „родина“?»

Я человек, который вообще в словах не теряется, но тут я опешил и реально не знал, что сказать.

Так ничего и не сказал, что-то проблеял.

Но Россия, родина (нас вообще-то учили это слово писать с большой буквы) для меня по-прежнему очень важные понятия и не отменимые слова.

И ещё.

Вообще-то я атеист, то есть знаю, что с моим последним вздохом закончится всё и ничего больше не будет, но, когда приходят стихи (а они приходят, когда им нужно, однажды, например, ушли от меня на десять лет), я чётко и совершенно спокойно ощущаю эту вертикаль: я – и Бог. Точнее, не так: Бог и я.