Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV) - стр. 30

Вся Земля в сиянье голубом.

Отчего мне больно так и грустно?

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Нет, не жду от жизни ничего я.

И не жаль мне прошлого ничуть…

«Я жду и я жалею», – бормочет он спросонок, а ответить себе же, что ждет и о чем жалеет, – он не в состоянии. Мысль скользит по вязкой синеве лунным зайчиком. И ловить ее ему не хочется. «Она меня сама ведет», – лениво думает он. И снова слышит себя, уверенно декламирующего то, чего никогда не помнил. То, что в юности читал. То, что, его впечатлило. Но этого он не заучивал.

Тебя я, вольный сын эфира,

Возьму в надзвездные края…

… Без сожаленья и участья

Смотреть на землю станешь ты.

Где нет не истинного счастья,

Ни долговечной красоты.

Где преступленья лишь да казни,

Где страсти мелкой только жить… 7      

Это же «Демон», – с радостью узнает он. И вдруг чувствует и видит, как возглас радости его, срываясь, летит в бездну. И все меняется. Ни зги. Темь, тучи, рев моря и злой ветер. И, аки волки, щёлкают искрами звезды…

Он задыхается. Ему страшно. Мгла свинцовой грудью плющит камни и людей. И во всполохах молний он видит, как, извиваясь в судорогах и, обливаясь кровью, пропадает целая страна. Пропадает в муках. И он слышит отчаянный детский крик: «Не убивайте, дяденька!»…

Рядом с ним еще кто-то. Его появление Семена нисколько не удивляет. Не удивляют и странные одежды его. Так одеваются арабы в жарких странах. Шелковый платок закрывает лицо. И карие с бездонной грустью глаза его, никуда не смотрят, но видят все. Он сидит на камне. Выпростав из хитона правую руку, он перебирает четки. Семен впивается глазами в его тонкие пальцы. Нет, не на пальцы, а на один, указательный. На нём, небесной звездой, сверкает перстень. Он гипнотизирует. Он властно тянет к себе. Семен наклоняется к перстню, а на нем лазурью небес, арабской вязью, на древнем иудейском – «Все пройдет!»

Семен с благоговением поднимает взгляд на царя царей. Соломон не смотрит на него. Но он видит его. Он понимает его. И с невыразимой скорбью во взгляде, блуждающему по далям, кивает головой. Семен слышит его, хотя он молчит. Семен понимает его, хотя он не говорит.

5.

– Рони! Рони! Включай телевизор! Быстро! – кричит Нэнси.

Встревоженный крик жены выбрасывает Рейгана из дремоты. Пока он выпутывался из пледа, пока искал, всегда не кстати, исчезающий пульт, уже ничего интересного на экране не было. Только диктор, чему-то улыбаясь, говорил: «А теперь о погоде. Она, как сообщили нам синоптики, в северной части страны ожидается холодной. Будем надеяться, не такой холодной, как в Сибири, где женщины, чтобы согреться, отвешивают оплеухи сильным мира сего…»

– Что за ахинею он несет!? – раздраженно кривится Рейган и собирается нажать на красную кнопку.

– Не надо, Рони. Через пятнадцать минут повтор. Это стоит посмотреть.

– Что, убиенные Кеннеди гоняются по Бродвею за Джонсоном?.. Весь народ Ким Чен Ира околел от голода?.. Цунами накрыл Париж?..

– Смешнее, Рони… Сам увидишь, – обещает она.

Состроив капризную мину, Рейган с вопрошающей требовательностью смотрит на жену. А она, загадочно улыбаясь, молчит. Рейган злится. Нэнси знает, что он злится. Это хорошо. Когда он раздражен, у него не случаются провалы в памяти. В расслабленном состоянии забывает даже, что она – это она, его благоверная. Буквально днями, когда Нэнси подкладывала ему под одеяло электрогрелку, он задрыгал ногами и крепко, вцепившись ей в локоть, спросил: «Кто ты?!»