Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV) - стр. 29
А память – девка-однодневка. Очень уж забывчивая, бестия. Кто помнит о прежнем из тех, кто не пережил его? Да кто и пережил, помнит немногое… Люди помнят Каина больше, чем Авеля. И Иуду помнят, и хорошо помнят тех, кто больше умертвил людей и ни во что их не ставил. Помнят не приносящих добро, а творящих зло.
Люди порочны. И порок их в разуме. Хотя, в принципе, он устремлен к познанию. К познанию себя, мира и миров. Разумеется, в идеале. Таков он в единицах. В подавляющем же своем большинстве он далек от идеала… Уж кто-кто, а он, Семен, неоднократно размышляя об этом и, наблюдая за людьми, и за собой, в свои полста, пришел к этому убеждению, сломать которое он не находил аргументов.
Вывод его был однозначным: порочность разума – в некоей провоцир ующей сущности, делающей каждого из нас неоднородными, разными. Беда не в «разноязыкости», не в нациях, традициях и обычаях, а в другом. В самом главном. В неодинаковом мышлении, понимании и связанных с этим реакциях на окружающее. На ту или иную ситуацию. То есть порок разума – в разной разумности людей. Горе от ума не в том, что он много знает, а в том, что знания его не находят отклика у себе подобных. Его не понимают.
Как этого не заметили те самые единицы, составляющие идеал разумности? Не могли они на это не обратить внимание. А кто их, впрочем, слышал? Находились, конечно, такие. Но их так всегда мало! А другие не слышали не потому, что не хотели – они не могли этого. Не позволял не багаж начитанности и просвещенности, а дефект разума, заложенного в нем той самой сущностью.
А она, та самая провоцирующая сущность, делающая род людской несовершенным, более животным, чем человеческим, лежит на поверхности. Ее не видят, но все ощущают. Может, эта мысль покажется кому дикой, но это не что иное, как Время. Его Пространство. У каждого человека свое пространство времени, в котором он живет, думает, воспринимает и реагирует. И дело не в антагонизме выдуманных Марксом классов, а в антагонизме, вызванном разным пониманием людьми одних и тех же вещей, ценностей и самого бытия. Он то и порождает поступки, мораль, образ жизни…
Над всем и вся – и в обиходе, и в науке – господствуют люди с ограниченным пространством личного поля времени, определяющего их позицию. И не потому ли зачастую мир нам кажется адом? Хотя не для мук земных мы пришли сюда, а для того, чтобы стать людьми – Человечеством. И Господь подсказками своими подталкивает нас к этому. Мы видим их, но не утруждаем себя познать их. Хуже всего то, что господствующее большинство отмахивается от них. И мы проходим мимо. Проходим и творим Хатынь, Ходжалы, Хиросиму, Соловки, Бухенвальд…
Но не Господь опустится до нас, а мы должны подняться до него…
Мишиев отходит от окна и, кряхтя от боли в пояснице, тяжело опускается под торшер, на кресло.
«Любопытно, – говорит он себе, – большинство начинают понимать это под занавес жизни. Наверное, потому, что личное поле времени каждого начинает замыкаться на потустороннее, Божье…»
Он уже спал, не чувствуя, что спит. Он был уверен, что бодрствует и продолжает смотреть в ночь. Она навевает ему печаль. На глаза наворачиваются слезы. Он видит и глаза свои. Они в золотой поволоке слез. И слышит он себя, читающего Лермонтова.
В небесах торжественно и чудно!