Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV) - стр. 28
– Естественно. Первые такты «Реквиема» прозвучали там.
Алекс красноречиво посмотрел на папку с его резолюцией и добавил:
– И там же отзвучали.
– Ну что, Алекс, за генерала?
– Не возражаю! Спасибо!..
– Слушай, действительно хорош, – причмокивая напиток, покачал головой Стюарт.
– Это оценка или приглашение ко второй? – прищурившись, спрашивает Вульфсон.
Билл, смеясь, сам наливает себе и ему. Потом, подняв свой бокал на уровень переносицы, он, словно любуясь шоколадным цветом коньяка, неожиданно произносит:
– Во искупление вины моей тебя ждет еще один сюрприз.
Почмокивая и жмурясь от удовольствия, он ставит бокал на поднос.
– О нем я тебе сообщу в конце месяца.
Как Алекс его ни упрашивал, Стюарт о нем, об этом сюрпризе, так и не проговорился. Но свое слово сдержал.
Где-то через пару недель, здесь же, в своем кабинете, Билл сообщил ему, что он в ближайшее время уходит в президентский аппарат, а его кресло займет… генерал Алекс Вульфсон. Это был не сюрприз. Это был гром среди ясного неба…
– Ты где, Алекс? Что с тобой? Тебе плохо? – тормошит его Мишиев.
– А, это ты? Все в порядке. Мысль увела, – тряхнул он головой.
А что он мог ему сказать? Семен не был в курсе «Операции «Реквием». Он всего-навсего один из тех, кто работал на нее. И что положено было знать Цезарии и Центуриону, не обязательно было знать полковнику Боливару. И говорить ему сейчас, куда завели его размышления, Алекс не собирался.
– Мысли могут завести в такие дебри – не приведи Господь. Особенно после такого, – согласился Мишиев, извлекая из видеомагнитофона кассету с ходжалинской жутью.
Она не выходила у него из головы. Потому и не спалось. Он, воочию, увидел и в подробностях услышал о Ходжалах только сейчас, спустя год. Почти из первых рук. «Почему почти? – говорит он себе, откладывая в сторону «Мастера и Маргариту». – Центурион в Цезарии был не последним кашеваром на той кухне, где по-живому освежевывали великий Советский Союз».
Семен гасит торшер и подходит к окну.
Ночь. Изумительная ночь. Звезды будто смеются и живо разговаривают и друг с другом, и с Землей, и с людьми. Люди их не понимают. Да большинству из них это и не нужно. Жизнь идет себе и идет.
Каждый день рождает ночь. А ночи рождают дни. Все они неповторимы. А если они родятся – значит и умирают. Как все живое и неживое. И все они, когда родятся, ангельски чисты. Как люди. Правда, с одной, и весьма существенной, разницей. Они чистыми и уходят. А люди – нет. Хорошо по этому поводу написал Маяковский:
Люди – лодки.
Проживешь свое пока,
Много всяких и разных ракушек
Налипают им на бока.
Семен Маяковского не любил. Слишком уж оригинальный он был для него. Слишком уж пичкали им в школе. Как-никак, поэт партии. Основоположник новой поэзии – поэзии социалистического реализма… «Мы говорим Ленин – подразумеваем партия. Мы говорим партия – подразумеваем Ленин»… Кого из ровесников Семена не спроси, все знают эти строки. Их вбивали в мозги, как гвозди. Но строчки о людях-лодках ему никто не вбивал. Они запомнились ему – и всё. Наверное, потому, что люди своим поведением уже тогда заставляли его задумываться о них… Они гадят этот мир. Они вываливают друг друга в грязи, бьют в спину, жалят в сердце. Все они разные, и одинаковое у всех у них, делающее их равными друг с другом – смерть и недолгая память о каждом из них. Они даже на кладбищах лезут вон из кожи, чтобы продемонстрировать, что они, то бишь, их усопшие, а стало быть, и они сами – не такие, как все. Лучше остальных хотя бы тем, что могут поставить шикарное надгробие…