Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (II) - стр. 37
– Да-к, Фима, ты уж всей тюрьме этим законопатил уши. Орал в бреду… Просил Козыря простить тебя… И еще говорил, что ты спросил с Иуды. Назвал этого Иуду Торопыжкой.
– Неужели? – опешил Коган.
– Откуда же, спрашивается, знаю я?
– Ну и ну! Наверное лишнего наворотил.
– Все, что выбалтывалось, слово в слово, передавалось мне. А я слово в слово передавал тому, к кому ты меня посылаешь.
– И что? – опираясь на локти, приподнимается он.
– Что, что?! Тебе от него малява. Третий день ношу… бери..
«У нас все сладилось. Плут-молодец. Правда Матюша ему отвалял за неурочное беспокойство, но он не в обиде. Пожар погасил одним Плевком. В ту же ночь. Кореши из Аппенин в хорошем наваре. И мы не в накладе…»
Ефим таинственно усмехнулся. Он понял зачем Соломоныч «Плевок» написал с большой буквы. И продолжал читать дальше.
«… Иуду Бог наказал. Кто-то там у барыги керогазом замаслячил ему в хребет. Теперь ему костылять всю жизнь…
Привет от Артамончика. Тебя – уважают. К.»
– Слава Богу! Гора с плеч,– облегченно вздохнул Коган.
– Не поминай имя Господа в суе,– оборвал его надзиратель.– Не Божьим промыслом занимаешься… Душегубы не в чести у Господа.
– Петр Александрович, один умный человек говорил мне, что Бог прощает всех потому, что все приходят от Него и все делается по Его предписанию. По букве, писанной его десницей.
– Не богохульствуй, бандюга,– остановил он его и что удивительно не сел на своего конька по кличке Философ. Просто встал и сказав – «выздоравливай. Тебе нужны будут силенки. Через месяц-другой – на этап. В Сибирь мачеху»,– и ушел.
Поправка шла быстро. Свое дело сделали домашние харчи и медикаменты. Их приносила мама. Она могла его видеть когда хотела. Такого никому не дозволялось. Все Петр Александрович и, конечно же, хрусты, кои мама через него передавала хозяину кичи. Ни в деньгах, ни в продуктах она не нуждалась. То и другое ей шло теперь от Козыря. А однажды, когда рана уже затянулась в изолятор прибежал вертухай от самого начальника тюрьмы и приказал ему следовать за ним. Ничего хорошего это сулить не могло. Сердце екнуло так, словно кто ударил в него, как в рынду. «Наверное, что случилось с мамой,– решил он.– Иначе с чего бы?»
– Куда топаем, служивый,– спросил он вертухая.
– К Куму в кабинет. Уже пришли. Проходи,– постучав в дверь, он подтолкнул его в спину.
Готовясь к самому худшему, Ефим, набрав полную грудь воздуха, нырнул в открытый проем…
В кабинете начальника тюрьмы, у открытого окна, улыбаясь, стояли Артамончик и Козырь. Со своей знакомой на всю Одессу шикарной тростью Щеголь стукнул его по бедру и, как слепой, ощупывая незнакомый предмет холеной ладонью обвел его чуть ли с головы до ног.
– Соломоныч, так Сапсанчик мой, оказывается, на самом деле, жив-здоров.
– Нет, Леха, не Сапсанчик – Сапсан,– тепло наблюдая за обнявшимися товарищами, поправил Артамончика дядя Шура.
– Конечно Сапсан! Настоящий Сапсан! – поедая глазами своего ученика, говорил он.
А ему, Ефиму, не видевшего Артамончика со дня первой своей отсидки, показалось, что он как-то спал с лица, стал меньше ростом и очень сухощавым. Скорее худым. Он это ему заметил.
– Ерунда! Это потому, что ты, Фимок, вымахал,– внес ясность он.
Леня лукавил. Ефим возмужал – само собой, а вот, то что Щеголь был безнадежно болен никому об этом известно не было. Его тихо и давно точила изнутри чехотка.