Весна воды - стр. 15
– И что ты будешь делать? – спросила Тая, стискивая локоть Груни, чтобы та не оставила ее тут одну с крепким чаем и рвотой на футболке. – Уйдешь теперь, да?
Груня осторожно высвободилась, сжала Таины пальцы в своих и отпустила.
– Не стану я уходить, – наконец ответила она. – Я твоего папу люблю. И очень не хочу, чтобы он натворил тут таких дел, что никто уже не расхлебает.
– А он может? – недоверчиво спросила Тая.
– Он может, – выдохнула Груня, возвращаясь за стол. – Пей давай, если остынет, придется выливать.
Новая жизнь, а может, возвращенное подобие старой немного отвлекли папу от партийной активности – он стал проводить вечера дома, перечитывал Толстого, лежа на диване, пока Груня щелкала клавиатурой ноутбука – она как раз заканчивала оформлять свою языковую методу в схемы и тестовые разделы, используя успехи Таи как позитивный пример. Сама Тая в такие вечера делано морщилась, мол, щенячьи нежности подвезли, и закрывалась у себя. Слушала, как Курт Кобейн радуется новообретенным друзьям в своей голове. И увековечивает ту самую девчонку. Его надсадный голос человека, который больше не может вывозить, но все равно вывозит, наполнял Таю злостью. Злость эта была колючая и щекотная. От нее хотелось разнести что-нибудь хрупкое в клочья. Вместо этого Тая садилась и переводила песню: «я так счастлив, ведь я сегодня обрел друзей, они в моей голове, я так уродлив, но это нормально, ведь ты тоже такой»[1]. И успокаивалась.
В плохие вечера папа возвращался с собрания заряженный на броневик, как говорила про него Груня. Усы топорщились, пиджак был помятым, а галстук болтался на шее. Пахло от папы коньяком и сигаретами. Усталым телом стареющего мужчины, который провел день в закрытом помещении среди таких же мужчин, как он, и много возмущался.
– И я говорю ему, – чуть ли не с порога начинал горячиться папа, – Федя, я тебя знаю двадцать лет, чего ты передо мной-то хвост пушишь. А он ко мне по имени-отчеству, сука, вы, говорит, нарушаете уставной регламент. А мы регламент этот с ним на коленке писали в аэропорту, пока самолет из-за пурги не летел.
– Лысин твой мудак, – устало морщилась Груня. – А ты сначала в душ сходи, от тебя регламентом вашим несет, хоть топор вешай.
Папа отмахивался. Падал в кресло, закидывал ноги в полосатых носках на столик и продолжал вещать:
– Я ему говорю, Федор Евгенич, иди ты в жопу со своим регламентом. Иногда надо брать и делать. В свои руки брать, а не сопли тянуть, как он привык.
– Игорь, а ты уверен, что сейчас хорошее время для такой категоричности? – спрашивала Груня, нависая над ним. – Что людям это все нужно…
– Каким людям? – рассеянно уточнял папа.
– Что и следовало доказать, – отмахивалась Груня и шла разогревать еду, которую к ужину привозили из ресторана, но никто ее не ел, потому что Тая перебивалась фастфудом, а сама Груня не находила времени и желания ужинать в одиночку.
Тая в их перепалки не вступала. Ковырялась в руколе, разделяла вяленые томаты и рулетики креветок по разные стороны тарелки. У нее вот-вот должны были начаться каникулы. Последние зимние каникулы ее школьной жизни. Одноклассники мерялись дальностью перелетов, которые унесут их к теплым морям из морозной и грязной Москвы. Папа же соглашаться на поездку в лето не спешил.