Великая армия Наполеона в Бородинском сражении - стр. 48

Важным этапом в осмыслении историографии 1812 г., в том числе и Бородина, стала книга Н. А. Троицкого «Отечественная война 1812 года. История темы»[281]. Отметив, что тема Бородина оказалась особенно «засоренной» в нашей литературе «издержками стереотипного мышления и фактическими ошибками», и прежде всего в отношении оценок противника, Троицкий призвал «устранить конъюнктурщину, заданность и, оставив все ценное из старого, двигать изучение темы вперед по-новому»[282]. Однако оставалось неясным, как именно по-новому надо было «двигать изучение темы», но, главное, складывалось впечатление, что все беды стереотипного отношения к войне 1812 г., к Бородину, к противнику проистекали исключительно от «конъюнктурщины». С этим нельзя согласиться хотя бы потому, что чуть ли не самым важным «прародителем» идеи о безоговорочной победе русских над Наполеоном в Бородинской битве был Л. Н. Толстой, далекий в своем творчестве от того, чтобы выслуживать блага и почести от властей предержащих.

Стремлением выделить ряд конкретных проблем в новейшем изучении Бородина и охарактеризовать степень их разрешения были отмечены публикации начала XXI в. А. В. Горбунова, Л. Л. Ивченко и монография И. А. Шеина, вышедшая в 2002 г.[283] В обобщающем историографическом труде 2013 г. А. И. Шеин дал убедительную ретроспективную картину развития отечественной историографии применительно к войне 1812 г. и Бородинскому сражению в частности. Свою работу, написанную во многом с позиций современного «научно-критического» направления, автор построил на основе такой периодизации развития исторической мысли, которая снимает жесткое разделение авторов по их социально-политической принадлежности[284]. Не менее интересна и в своем роде знаковой оказалась монография Л. Л. Ивченко «Бородинское сражение. История русской версии событий»[285]. Изучив «комплекс знаний» о битве и «источниковую базу историографических построений», автор попыталась доказать, что «решения русского командования были более взвешенными и продуманными, а действия более осмысленными, профессиональными и результативными, чем это представлено в великой легенде». Не во всем разделяя выводы Л. Л. Ивченко, мы, тем не менее, увидели в появлении ее работы явный признак перехода отечественной историографии 1812 года к тому, что принято сегодня называть «новой историографией», «интеллектуальной историей» и, до известной степени, «историей представлений»[286].

Как бы ни странно это звучало, но память русских о Бородине стала складываться еще до того, как произошло сражение. После вторжения в июне 1812 г. «армии двунадесяти языков» происходившее все более и более осмысливалось русским сознанием как событие не исторического, но космологического значения, связанное с покушением на какие-то базовые, первичные духовные основания России и русскости. И решительное сражение с этой инородной, чуждой по духу опасностью должно было стать решающим для жизни и смерти всего русского. 22 августа[287] 1812 г. поручик Ф. Н. Глинка, участник великой битвы, позже ставший одним из первых историков и публицистов темы Бородина, был у вечерни в Колоцком монастыре: «Вид пылающего отечества, бегущего народа и неизвестность о собственной судьбе сильно стеснили мое сердце», – напишет он чуть позже