Вечный спор - стр. 4

Потускнели прошлые боли и обиды. Даже ужасы последней – Великой отечественной, несмотря на упрямые попытки воскресить чувство патриотизма в виде побед и героизма истекающих кровью жертв, неизбежно затухнет в сердцах новых поколений, станет трагедией литературной, преданием.

Улетучилась острота восприятия – это тебе не на заре древнего мира. Усталость от жестокости? Может быть, поэтому преобладали абстрактные рассуждения, не облаченные в суровую солдатскую одежду (как о свободе, далеко отлетевшей от необходимости). В литературе преобладали романы о положительной стороне человеческого бытия, – теплого отношения к миру, даже враждебному (в моей библиотеке есть книжка рассказов В. Лидина, помню только воображаемые смутно благостные глаза рассказчика, повествующие о добром начале в человеке. И – чудо! После прочтения враждебный мир оттаивал, отзываясь на теплоту, обращенную к нему, и самому читателю становилось теплее.

Всерьез воспринимался и беспомощный призыв киношного Мюнхаузена времен человечного социализма: «Улыбайтесь, господа!», хотя повлиял на человечество, как на слона дробинка.

Так и жили, проходя «между струйками» жесткой реальности.

А в годы «специальной операции» та, настоящая боль снова ожила в наплыве старого кино на экранах телевизора и гаджетов, и снова гибкая пропаганда законно умалчивала о потерях в наших войсках и смертях бойцов, но негодующе раскрывала трагическую правду о гибели мирного населения от бомбежек западных «националистов». Сейчас видна странность в том, что пропагандисты возвращаются к старым темам того страшного времени второй мировой войны, не думая о будущих проблемах.

Вожди уже не считают себя истиной в последней инстанции – они убеждены, что во время кризисов и опасений их возврата, как бы чего не вышло, нужна не истина, а дисциплина, и тех, кто ее расшатывает, нужно воспитывать, изымая, во избежание вреда, из здорового общества.

Я откопал в шкафах дневники молодости, со стихами. Какие-то нестерпимые ощущением своей бездарности записи событий, без мыслей, описывающие чередование бездомных скитаний юнца, и даже без тоски от скуки жизни. Они отмечены какими-то действиями, но не отражающими всех моих молодых сил. На самом деле молодость была обаятельна своей наивностью, уверенностью в бессмертии себя и всего ореола окружающего мира. Чудо ожидания яркой молодой жизни!

И только гораздо позже пришло ощущение себя в слове. Хорош текст тогда, когда на душевное движение в слове автора читатель откликается не любопытством, а своим душевным движением. Когда изображается жизнь сама по себе, хотя и личная жизнь автора может стать материалом.

В молодости был подавлен механическим отношением редакции, молчаливо выпершей из литературы автора амбарного журнала стихов. Я не мог ничего проповедовать людям, ибо был набит чужими мыслями, и лишь предчувствовал будущие мои.

…И вот теперь, отброшенный на два с лишним тысячелетия назад, я слушаю мало известного тогда, но далее всемирно признанного древнего мудреца. Он говорит о тех поисках себя, которые я испытал в моей эпохе.

Вот правдивые свидетельства нашего философа, застенографированные Платоном, его учеником.

«Сам я, конечно, нимало не сознаю себя мудрым. Хотя оракул прорицал, что стану мудрым. Собравшись с силами, прибегнул к такому решению вопроса: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что тут-то я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу, что вот этот, мол, мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым. Ну и когда я присмотрелся к этому человеку – называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что человек, глядя на которого я увидал то, что я увидал, был одним из государственных людей, о мужи афиняне, – так вот, когда я к нему присмотрелся (да побеседовал с ним), то мне показалось, что этот муж только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, а чтобы в самом деле он был мудрым, этого нет; и я старался доказать ему, что он только считает себя мудрым, а на самом деле не мудр. От этого и сам он, и многие из присутствовавших возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего в совершенстве не знаем, но он, не зная, думает, что что-то знает, а я коли уж не знаю, то и не думаю, что знаю. На такую-то малость, думается мне, я буду мудрее, чем он, раз я, не зная чего-то, и не воображаю, что знаю эту вещь… Оттуда я пошел к другому, из тех, которые кажутся мудрее, чем тот, и увидал то же самое; и с тех пор возненавидели меня и сам он, и многие другие…»