Вечный спор - стр. 3

Меня озарило вдохновение, словно заиграл цветок на солнце.

– Придет новый тип человека, встроенного в небывалые технологии и гипноз, называемый искусственным интеллектом. Дети погрузятся в гипноз, сидя в наушниках перед компом. Прогнозы о будущем будут не делом пророков, а инвестиционным предвидением…

Я немного зарапортовался. Философ был ошарашен сложностями моего прогноза, небывалым предвидением будущего. Я замолчал, устыдившись фальшью положения – ведь мои знания почерпнуты из учебников для средней школы и догматических книг моего времени.

– Но там, – продолжал я, – в новом мире, все равно останется мое страдание, жаждущее чего-то, что спасло бы меня, убрало отчуждение от мира и равнодушие внутри. Желание, внезапно увидев перед носом то, что убивает меня, – отстраниться от него.

– Это тебя мучит? – удивился философ повороту моей мысли.

Я затруднялся ответить – слишком уж мутны были мои позывы.

– Чуждое мне – это застылость души, случившаяся от потерь дорогих людей, от настроя жены, и равнодушия в людях ко мне и каждому, кому я проникал в сознание. Короче, одиночество.

Философ внимательно выслушал меня, и закончил так:

– Ты еще не умер. Тебе надо разжечь в себе остатки того, чем еще жив, чтобы искать облегчение. А как, твоя суть знает.

Да, я действительно мог еще кого-то любить, и ненавидеть. Все это было засыпано пеплом усталости.

Я оставил мудреца в глубоком сомнении.

Я никогда не был вольнодумцем, пользовался багажом, оставленным гуманистами, и потом верными ленинцами. И до настоящего времени боюсь бездумно распахнуть душу, прикрываюсь деликатным отношением к окружающему.

Себя молодого я вспоминал только личностно-субъективно, отделяя от «не меня», хотя то казалось дружелюбным. Слишком долго – до середины своих лет оставался наивным. Как большинство «совков» (так в мою эпоху называли обывателя, не отрывающего глаз от земли, но убежденного, что мы лучше всех). По настойчивой просьбе искавшего таланты редактора журнала я отдал амбарную книгу с обрывочными неразборчивыми записями моих стихов на рассмотрение, которую отвратительно молча возвратила секретарша. Чудовищная наивность юности! Я пережил унижение, которое сам и создал. Может быть, в этом и была вся прелесть молодости? Чистота наивности, невежества и самоуверенности.

Это-то и держало меня, спрятанное в корявых стихах амбарной книги, некая золотая залежь в мозгу, запечатанная до лучших времен, которые никогда не состоятся.

Я всегда ощущал вокруг себя невидимые чужие казенные стены, что мешали полностью открываться (тем более в нецензурных выражениях), и потому жил словно оправдываясь. Мою трусость считали интеллигентской деликатностью. Меня вводило в панику чужое одолжение, хотелось бежать отплатить тем же.

Все проходит. Настало затянувшееся размякшее мирное время после второй мировой войны, перед очередным свержением старого мира, названным перестройкой. Время либерализма. Тогда расплодились авторы-гении, кто мог писать обо всем, не заботясь об установленных правилах. Народ захлестнула волна разоблачений, журнал «Огонек» неутомимо влезал пальцами под дых старой советской системе, выворачивая ее нутро наизнанку. Это стало настолько привычным, что мне стало неинтересно читать даже изданный либералами огромный том материалов о преследовании академика Сахарова, забытый в моем кабинете на подоконнике. Я, неутомимый чтец книг, не осилил однообразного перечисления фактов.