Валькино детство - стр. 3
– Матвеич! – кричит Степаныч своим высоким голоском, подходя к нему на полусогнутых. – А дай сигаретку!
Игнат Матвеевич выдыхает дым и щурясь сквозь него коротко спрашивает своим гулким низким голосом:
– Зачем?
– Как зачем?! – разводит руками Николай Степанович. – Закурить!
– Закури-и-и-ить?
Матвеич скептически смотрит на своего собеседника, потом на сигарету, тлеющую в руке, затем круто затягивается и, выпуская дым носом произносит:
– А вот не дам я тебе сигаретку!
Степаныч чуть ли не подпрыгивает от неожиданности и секундной злобы, что накатывает на него.
– Ну ты и жаба, Матвеич! Я тебе это припомню, гад!
А тот, ничуть не смутившись, снова затягивается и отвечает с едва слышимой усмешкой:
– Припоминай, Коля, припоминай! Зато как яму под сортир копать надумаешь снова – меня-то не зови больше, я ж и жаба, и гад! И деревья свои дустом обрабатывать меня не приглашай…
– Ой-ой, напугал, рукастый ты наш! – кривится Николай Степанович. – Зато как фрукты с этих самых деревьев жевать, да помидорки мои в свои банки закатывать – это ж ты первый прискачешь! У самого-то за пазухой кроме коров ни шиша нету!
– Да я уж проживу как-нибудь без этой кислятины твоей! Зато как приспичит тебе любкиных блинчиков да со сметанкой покушать – так в раз предо мной окажешься, лишь бы молочишка дал!
Николай Степанович хмурился, на короткое время задумывался, а потом быстро произносил:
– Матвеич, а знаешь что?
– Ну что ещё? – тяжело вздыхал Игнат Матвеевич, делая очередную затяжку.
– А иди-ка ты нахуй!
Грузный собеседник ничуть не смущался подобного направления, а лишь выдохнув обильное горькое облако отвечал, смеясь:
– Я-то пойду, Коля. Только ж в умелых руках и хуй – балалайка, а вот тебя – дохлика криворукого – коли пошлёшь, так ты ж ничего лучше не придумаешь, как на него сесть. Так что, Степаныч, я буду благородным – иди-ка ты в пизду!
На том и расходились – каждый ни с чем.
Конечно, все обиды быстро забывались. Матвеич неизменно помогал с тяжёлыми домашними хлопотами и давал молоко от своих коров. Ну а Степаныч не отказывал своему такому спокойному и курящему другу в щедрых угощениях со своего огорода.
В моменте всё это казалось маленькому мне невероятно смешным и, одновременно с этим, интересным, ведь я ничего такого не видел, да и не мог видеть в том же городе. Там люди общались намного высокопарнее и… сложнее, как мне тогда думалось…
Да и одевались намного ярче.
В селе же всё было, хоть и чуть однообразнее, но как-то проще, искренне и, как я и говорил, по-настоящему.
Здесь не встречалось, пожалуй, ни одного человека, который пытался казаться счастливым. Тут либо всё хорошо, либо всё плохо – помогайте.
Впрочем, бывало и третье состояние.
В ту пору село возглавлял странноватый и загадочный мужик с фамилией Громушкин. Хотя… пожалуй, это в детстве он казался мне загадочным из-за сдвинутой на глаза кепки, сшитой из той ткани, которую обычно используют для пошива пиджаков. Вечно угрюмый и молчаливый, от него постоянно разило спиртом, да так, что местные собаки поднимали лай, когда он проходил чуть ли ни в километре от их местонахождения. На нём всегда была примятая, не заправленная белая рубашка, поверх которой носился чёрный кожаный пиджак (а может это такая куртка была – уже точно не помню), а на нём всё время сияла «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда, а чуть ниже под ней орден Ленина с чуток потёртой красно-жёлтой лентой.