В смирительной рубашке. Стихи первых парижских лет - стр. 4

Будучи более ровными и формально более строгими, чем прежние, «первые стихи» сохраняют ту живописную выразительность, которая присуща всей его поэзии – прошлой и будущей, бытовой или фантастической, иррациональной или натуралистической. Нос ними художник работал, безусловно, более мягкой и более сдержанной палитрой, нежели это можно увидеть в кричащих, порой плакатных константинопольских полотнах или, например, в пёстрых, почти что лубочных картинках «адских» поэм.

Очень любопытное соображение Струве делает закономерной постановку вопроса о взаимном влиянии различных видов искусства в творческом процессе Поплавского, и в частности, о литературности (или музыкальности) его изобразительных работ. Но сведений о художнической деятельности поэта, кроме тех, что попадаются в его дневниках, у нас крайне мало. В основном мы знаем лишь множество всяческих зарисовок, раскиданных по рукописным и машинописным страницам, а также карандашные автопортреты и портреты его возлюбленных и знакомых. При этом произведения, выполненные маслом, темперой, гуашью, акварелью, среди которых были «супрематические» и кубистические, то ли не сохранились, то ли до сих пор скрыты в личных собраниях. О многом, однако, – в том числе о том, что Поплавский вовсе не бросил заниматься живописью, – говорит его участие в выставках (последняя из них, персональная, прошла в 1935 году)[21], а также тот факт, что он был одним из оформителей балов, организованных Союзом русских художников в середине 1920-х.

Рисунок Поплавского в тетради 1921 г.

Кроме того, он постоянно пребывал в мире чужих художественных открытий, будучи не только посетителем вернисажей и студий своих друзей, но и рецензентом творчества Гончаровой, Ларионова, Минчина, Терешковича, Шагала, Шаршуна и многих других. О существовании его живописного наследия в середине тридцатых свидетельствует и информация о посмертном аукционе, на который в составе собранной им коллекции были выставлены и его изобразительные работы[22]. Кстати говоря, именно художником Поплавский назван в одном из полицейских донесений 1929 года, хранящихся в досье его сестры Наталии Поплавской[23]. А годом раньше он написал прозаический автопортрет, в котором есть такие слова: «…к поэзии я способен на уровне великих поэтов, к живописи – несомненно. Кроме того, необычайно музыкален»[24].

Надо упомянуть и о таком ускользающем от нас эпизоде его тогдашней жизни, как поездка в Берлин, разобрав по необходимости некоторые известные подробности. В очерке Юлиана Поплавского, кратко пересказавшего биографию сына, читаем:

В какие месяцы Поплавский жил в столице Германии, точно не установлено. По мнению Элен Менегальдо, он отправился туда в конце 1922 года, а вернулся в Париж в начале 1923-го[26]. Составители хронологии парижско-берлинских событий 1920-х сдвигают дату его приезда на полгода раньше – на конец марта или на начало апреля 1922-го, а возвращение датируют декабрём этого года или же январём следующего[27]. Первая точка зрения, конечно, ближе к истине – хотя бы потому, что известный нам парижский дневник Поплавского («Дневник В») заканчивается не раньше июня 1922 года. При этом единственный его текст, обозначенный как берлинский («Какой-то рок играет с нами…»), помечен декабрём 1922 года, тогда как в апреле 1923-го поэт уже выступал с чтением стихов на вечере Бориса Божнева в Париже, – всё это задаёт максимальные границы искомого временного диапазона. Явную путаницу в этот вопрос вносит публикация подписного листа банкета, устроенного Зданевичем и Ромовым 24 ноября в Париже в честь приехавшего туда Маяковского