В смирительной рубашке. Стихи первых парижских лет - стр. 3
В парижских кругах «царевич Монпарнаса», как его прозвали Вадим Андреев и Бронислав Сосинский[13], появлялся отнюдь не кротким московским юношей или ревнителем каких-либо норм и канонов. Если верить мемуарным свидетельствам и признаниям самого Поплавского, он принципиально не хотел работать, был драчлив и любвеобилен, непредсказуем в поступках, отличался чрезвычайной щедростью как на дары, так и на оскорбления, и нередко высказывал противоречащие друг другу или малопонятные окружающим суждения. В этих чертах поведения обнаруживаются очевидные аналогии с авангардной, прежде всего дадаистской манерой самовыражения, хотя у него они, несомненно, имели мало общего с наигранной авангардистской позой. При этом крайняя религиозность Поплавского проявлялась в своего рода раннехристианском мировосприятии и в не замутнённом позднейшими интерпретациями понимании святости. Здесь стоит привести замечательные слова из романа «Аполлон Безобразов», отсылающие и к его личному образу существования, и к особенному характеру его верования: «Разве Христос, если бы он родился в наши дни, разве не ходил бы он без перчаток, в стоптанных ботинках и с полумёртвою шляпой на голове? Не ясно ли вам, что Христа, несомненно, во многие места не пускали бы, что он был бы лысоват, и что под ногтями у него были бы чёрные каёмки?»[14] На сродство учения киников, античного христианства и дадаизма обратил внимание философ Михаил Лифшиц, усмотревший в этих разновременных доктринах общие принципы «блаженной бессмысленности» и «эпатирования буржуа»[15]. В этой связи как раз уместно вспомнить о «божественной невнятице» Поплавского и о его неизменных попытках «задирать буржуев»[16].
Живой и, кажется, правдивый портрет «неомарксиста» Поплавского удалось отыскать в абсолютно забытом романе Михаила Туган-Барановского «За чертой», вышедшем в СССР в 1928 году и описывающем парижские события середины двадцатых, его фрагменты добавлены к нашей книге в качестве одного из приложений. А вот слова самого поэта – в них он являет себя подлинным «дадаистом жизни»:
Ниспровержение всего, утверждение чего попало, великолепное презрение к последовательности и стихи из всех карманов… В сортире в «Ротонде» сочинительство карандашом на двери, пальцем на зеркале, на почте – на телеграфном бланке и с невозмутимым видом на улице – на корешке газеты, и вечное злое остервенение, полёт, парение зловещего юмора, усталость с утра, нечистоплотная еда, стоя или на ходу, прямо руками…[17]
Процитировав эти строки из «Домой с небес», маститый газетно-журнальный критик и литературовед-достоевист вынес такое суждение о романе:
В нём как бы в сгущённом виде дан «монпарнасский» Бор. Поплавский, непрояснённый, несдержанный в слове, целиком ещё погружённый в мутное подсознание. Точно ему хотелось в этой торопливой, целомудренной исповеди стряхнуть с себя всю грязь и мерзость, которая облепила его[18].
Современники поэта обращали внимание на «одурманивающую музыкальность» и на «музыкальное очарование» его стихов[19]. В то же время некоторые критики сделали акцент на другой их особенности, едва ли не более важной в контексте различения фаз его стихотворчества. Глеб Струве, в целом нелестно отозвавшийся о его поэзии, высказал мысль о том, что «…сюрреалистический мир Поплавского создан “незаконными” средствами, заимствованными у “чужого” искусства, у живописи…»