В Петербурге летом жить можно… - стр. 29
Где-то готовились новые ультрамарины, сажи и кармины. Под Мгой репетировался дневной дождь. Цветы открыли свои легчайшие лона в ожидании шмелей и пчел. Мой шестилетний отпуск был чудовищным недоразумением. Как могла природа допустить такой бухгалтерский просчет?
Почему-то вспомнилось, как давно, в пионерском лагере, для меня сначала не хватило постели, потом обеда. Обед мне все же выделили, но потом повели разбираться к начальнику лагеря. Оказалось, на какой-то там стадии моя фамилия выпала из списков. Или не успела впасть… В пасть, вот именно, подумал я.
Мужик в ватнике пытался приспособить для переноса лист кровельного железа, а оно все не давалось, важничало и пело у него в руках.
Надо было заехать на работу.
Когда автобусные двери захлопнулись, я обнаружил, что в кармане нет ни копейки. Не приспособлен я для жизни, это точно, подумал я и с автоматической находчивостью произнес вслух:
– Девушка, оторвите, пожалуйста, два с половиной билета.
Девушка косенько улыбнулась мне:
– Так два или три?
– Один, – сказал я проникновенно. – На два с половиной у меня бы не хватило. Впрочем, на один тоже.
Девушка казалась себе сказочно понятливой и хотела к тому же, чтобы этот ее скромный дар не остался мною незамеченным. Поэтому, подав мне билет, объяснила:
– Это вы так шутите.
– Нет, это я так знакомлюсь. – Щечки моей спасительницы вспыхнули, но я счел долгом джентльмена ее разочаровать: – С контролерами.
Моя медная глупость все более опасно для меня зацветала зеленой тоской. «Дурак, – сказал я себе, – может быть, это и была твоя косенькая, так же, как ты, жаждущая любви и понимания судьба».
Первой в конторе попалась мне старая Зобова из бухгалтерии.
– Что же вы не заходите, Попков? – спросила она, заталкивая ватку в беломорину. – У вас на депоненте двадцать копеек. Или выиграли по трехпроцентному? Тогда дайте в долг.
– Я играю только в рулетку, – сказал я. – И всегда проигрываю.
Мои слова Зобова восприняла как шутку тайного жмота. Ей вообще казалось, что все люди живут не по тем средствам, которые она выдает им два раза в месяц, и с принципиальностью честного труженика она не уставала напоминать им об этом.
– В таком случае готовьте четыре восемьдесят. У меня мелочи-то нет, – бросила она на прощанье.
На доске объявлений я заметил свою фамилию, выведенную красным. Мне объявлялась благодарность за переборку уже успевшего сгнить и еще не успевшего сгнить картофеля. Чуть пониже черной тушью мне же объявлялся выговор за самовольное нарушение маршрута экскурсии. Оба приказа были подписаны главным редактором Сашкой Бобрукиным – моим однокашником и замечательно справедливым человеком. Еще в детстве он был помешан на объективности. Еще когда председателем отряда был. Поразительно, что и в роли главного редактора он остался таким же честным парнем. Иногда мне казалось, что он и себе тоже объявляет время от времени выговоры и вывешивает их дома на кухне с чувством исполненного долга и справедливого негодования. А слабости у Сашки были, и отдавался он им щедро, до самоотречения. Одной из таких слабостей было чешское пиво, из-за которого я тогда при вдохновенной поддержке экскурсантов и дал кругаля. Приказ же, я уверен, терпеливо дожидался моего ознакомления с ним, без чего его воспитательное воздействие было неполным.