В Петербурге летом жить можно… - стр. 31
После этих слов снова, наверное, наступила очередь чего-то дружеского, уравновешивающего качнувшиеся не в меру чаши весов. Сашка широко отвел руку, и я догадливо поймал ее для рукопожатия. Губы его на мгновение заволновались: по-моему, он хотел поцеловаться, но, видимо, передумал.
– У тебя там что-то на депоненте, кстати, лежит. Ты бы зашел, – сказал Сашка.
– Да, двадцать копеек, – промямлил я благодарно.
– Ну вот, вот, – сказал Сашка, отлетая в неизвестное мне пространство нерасхожих мыслей и неотложных забот.
Пока мы с Сашкой беседовали, прошел дождь. Весь город был в радугах. Они вспыхивали над речными глиссерами, над взлетающими из-под колес веерами луж, над дымящимися крышами и сапогами милиционеров. По этой причине город казался мыльным и грозил в следующее мгновение разлететься брызгами.
В предчувствии этой неминуемой катастрофы мне страшно захотелось мороженого. Я даже подумал, не ограбить ли Зобову, но тут какое-то новое сияние снизошло на меня и предотвратило преступление.
Навстречу мне глиссерной походкой шла Танечка Орлова. Она была в брючном костюме из тончайшего серебристого металла и казалась в меру независимой, радостной и отрешенной, как будто только что отработала смену в космосе. Нет, не все в этом мире меняется к худшему, подумал я, не все.
Моя милая приближалась ко мне, не видя меня. Вот по кому я действительно соскучился, понял я. (Она все еще меня не замечала.) Вот кого хочу видеть и перед кем я свинья – это точно. (В неясном предчувствии она искала меня глазами и не находила, нервно пощелкивая замком висящей у бедра сумочки.) Как мог я оставить ее одну на столько лет? (Вот, наконец!)
Мы стояли вдвоем внутри радужной сферы, и слова наши совершали короткие перелеты от губ к губам.
– Так вот ты где!
– Где?
– Вот.
– Ну, что счастье? Есть?
– Счастье – удел пешеходов…
– …А мы все время на колесах…
– …Посмотрите направо. Посмотрите налево. Можете не смотреть – уже проехали.
Мы говорили так, словно вспоминали забытый диктант, который писали когда-то, сидя за одной партой. И поэтому все время смеялись.
Но тут сфера лопнула и грохот города бросил нас друг к другу. Зрение наше перепуталось во взаимных отражениях. Она очнулась первой.
– Ловко ты от меня тогда улизнул, – сказала она.
– Не говори. Сам не ожидал от себя такой прыти.
– Ну, там-то, небось, от одиночества не страдал?
– Да уж, – сказал я, – воображению не прикажешь. Шесть лет сплошное лето, просвечивающие на солнце платья, белозубые улыбки.
– Бедный, – сказала она.
– А кто твой генерал?
Она смотрела на меня не моргая, и в глазах ее ясно читалась жалость. Но, черт возьми, это была совсем не та жалость, о которой я мечтал утром.
– Ну, ты не пропадай, – сказала Таня. – Адрес у меня теперь другой. Телефона пока нет. Так что звони, захаживай.
Сияние исчезло. Передо мной колебалась пустота, похожая на серебристый Танин скафандр. Я вошел в него, и озноб отчаянного одиночества тут же стал сотрясать мое тело. Но, несмотря на это, я продолжал улыбаться Таниной улыбкой. Машинально сунул руку в карман за сигаретами – в кармане оказалось дамское зеркальце, бумажный рубль и ментоловый карандашик.
Я пошел вдоль набережной к центру, но ясно чувствовал при этом, что какой-то частью своего существа лечу в противоположном направлении, туда, где кончается город. И если здесь воздух был чист благодаря предупредительно опиленным тополям, то там уже буйствовала тополиная пурга, в теремках продавали мандариновый сок, звучала музыка и колесо обозрения возносило пустые кабинки над кронами деревьев.