Устал рождаться и умирать - стр. 17

Сейчас, похоже, собралась вместе с Хучжу и Хэцзо на рынок. Мило улыбнулась Хун Тайюэ, личико смуглое, как черный пион.

– Ты, Хуан Тун, за ней приглядывай, – сказал тот, – ее перевоспитывать надо, чтобы оставляла эти свои привычки помещичьей наложницы. В поле ее надо посылать на работу, чтобы не шаталась по рынкам!

– Слыхала?! – преградил ей дорогу Хуан Тун. – Это партсекретарь про тебя.

– Про меня? А что я такого сделала? Уже и на рынок сходить нельзя? Отмените их тогда вовсе, чего там? А если уж я слишком обворожительна, так за чем дело стало – добудьте пузырек серной кислоты и наставьте рябинок на лице! – Цюсян болтала и болтала без удержу, и Хун Тайюэ стало крайне неловко.

– На тебя, дрянь паршивая, смотрю – просто зуд напал, так и напрашиваешься, чтобы отшлепали! – вышел из себя Хуан Тун.

– Это кто, ты меня отшлепаешь? А ну попробуй хоть пальцем тронь, так отделаю, что кровью умоешься!

Хуан Тун, недолго думая, отвесил ей пощечину. Все на миг замерли. Я ожидал, что Цюсян, как обычно, устроит сцену, будет кататься по земле, угрожать самоубийством. Но ждал напрасно. Она никак не отреагировала, лишь сбросила с плеча коромысло, закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганные Хучжу и Хэцзо тоже расхныкались в своих корзинах. Поблескивая мохнатыми головками, они издалека походили на двух обезьянок.

Спровоцировавший все это Хун Тайюэ, чтобы сохранить лицо, превратился в миротворца, примирил Хуан Туна с женой и, не глядя по сторонам, вошел в здание, когда-то главный дом усадьбы Симэнь. Теперь у входа на кирпичной стене висела деревянная вывеска с корявыми иероглифами: «Правление деревни Симэньтунь».

Хозяин обнял меня за голову, почесывая большими грубыми руками за ушами, а его жена Инчунь промыла мне рану соляным раствором и обвязала белой тряпицей. В этот грустный, но в то же время трогательный момент я уже был никакой не Симэнь Нао, а осел, которому суждено вырасти и делить с хозяином радости и горести. Как об этом говорится в песенке, которую сочинил этот негодник Мо Янь для своей новой пьески для театра люй [42] под названием «Записки о черном осле»:

Ты черный осел, а душой человек. Облака прошлых лет уплывают вдаль. Шесть кругов воплощений проходит всяк, И мукам ужасным несть числа. Мечты напрасные чаю прервать, Забыть про жизнь, забыть про смерть И ослом веселым вокруг скакать.

1 октября 1954 года отмечали общенациональный праздник [43], и в этот же день был организован первый в Гаоми сельскохозяйственный кооператив. А еще это день рождения паршивца Мо Яня.

Рано утром к нам прибежал его запыхавшийся отец и уставился на моего хозяина, ни слова не говоря, лишь вытирал слезы рукавом куртки. Хозяин с хозяйкой как раз завтракали и, увидев такое, торопливо отложили чашки с едой и приступили к нему с расспросами:

– Дядюшка, что случилось?

– Родился, сын родился, – слезливо отвечал тот.

– Так что, почтенная тетушка родила сына? – уточнила моя хозяйка.

– Да, – подтвердил отец Мо Яня.

– Что же тогда плачешь? – удивился хозяин. – Радоваться надо.

– А кто говорит, что я не радуюсь? – уставился на него тот. – Стал бы плакать, если не с радости?