Уроки русского - стр. 11

– Вот эта мордашечка мне нравится! – с восторгом указала она своим пухлым наманикюренным пальчиком на страницу некоего великовозрастного юноши по имени Раян.

И я стала переводить то, что Раян писал о себе.

– Работает в строительстве, – мрачно сказала я.

– Хорошо, строительству никогда кризис не грозит! – обрадовалась Груша. – Чего еще?

– Любит Париж и поездки на велосипеде.

– Ну, я тоже люблю Париж. Какие у него намерения?

– Да откуда он знает, он же тебя еще не видел! – засмеялась я.

– Ладно, давай встретимся, попробуем… – вздохнула Груша. – Только я женщина порядочная! Надо бы как-нибудь намекнуть ему об этом… Он по-русски-то никак?

– Никак.

– Ну, что делать… Не помешает, – подкрутила Груша завитки надо лбом и улыбнулась зеркалу, – языковая практика.

Свидание было назначено через неделю.

Груша вернулась в отличном настроении, откатавшись с Раяном на велосипеде по всему Версалю. Последовали еще две или три встречи, а вот четвертая не удалась: я приняла расстроенную Грушу поздно вечером дома и оставила ночевать, благо муж был в командировке. Она, спрятав у меня на плече лицо, все в слезах, как писал поэт, и в губной помаде, выплакала-таки горькую правду. Итальянец оказался палестинцем, с женой и тремя детьми в Рамалле. Намерения у него насчет Груши были самые чистые: он ей предложил для экономии снять жилье на двоих, любить друг друга, пока у него не закончится французский контракт, и питаться дома, поскольку обожает русскую кухню.

– Говорила мне мама… – всхлипнула Груша.

Тем временем моего полку прибыло.

Жан-Ив, к большому счастью для меня, уехал покорять новые горные и дипломатические вершины, а я получила несколько электронных писем и пять новых, очарованных русским языком странников договорились заниматься – кто час, кто два, кто полтора часа в неделю.

Я стала выезжать в Париж чаще, готовить обед и уроки накануне вечером, чтобы утром можно было только закинуть сумку на плечо, поцеловать Сережу, дать распоряжения Груше о том, что сегодня будут есть дети, и запрыгнуть в поезд, что уходил от нашей станции в сторону Сен-Мишель, к подножию Нотр-Дам на берегах зеленой Сены.

Все мои ученики были людьми своеобразными, и каждый из них учил язык по своей особой и личной причине. Лишь один из них занялся русским поневоле – на заре туманной юности. В школе надо было сделать выбор, какой второй иностранный учить: русский или немецкий. И я с изумлением узнала, что он, так сказать, выбрал «ненемецкий». Я даже не могла поверить, что такое возможно.

Я-то лично очень хотела выучить немецкий, но всякий раз, как только я за него бралась, я почему-то оказывалась беременна. А потом, с грудными детьми, было очень несподручно продолжать занятия чем-либо еще, кроме их пестования. Они не спали по ночам, предпочитали бутылочку грудному вскармливанию, писались, болели, не хотели есть то, что полезно, и хотели то, что вредно, они проливали яблочный сок и горькие слезы на мои тетради – в общем, немецкий продвигался до того плохо, что я только и запомнила стих Гёте, тот самый, который принес такую славу нашему Лермонтову.

– Ужасный язык! – холодно прокомментировал Дидье мой прелестный стишок, и открыл учебник русского на заданной странице.