Улица Холодова - стр. 11
Мне хотелось умереть с первого класса и лет до двадцати пяти. Но в России – советской, постсоветской – смерти как грибов в лесу. Так что не любить жизнь казалось мне чрезвычайно естественным. Особенно когда постоянно болтаешься в неопределенности и ужасе просто оттого, что ходишь на уроки, возвращаешься домой и по кругу. Все школьные годы и еще несколько последующих я находилась в смертельной опасности от самой себя. Но мне повезло, в моем времени, в моем районе, в моем тоненьком окружении не было наркотиков, алкоголя, ранней сексуальной активности. Мой страх перед людьми оказался мне на руку. Я почти ни с кем не общалась, некому мне было предложить косяк с травой или перепихнуться на стройке. Просто я не хотела жить. Тогда не было принято разбираться в эмоциях детей: главное, кормить, одевать, учить, лечить. А довольно тяжело проделывать это все в условиях постапокалипсиса.
Эмоциональная жизнь детей тогда равнялась духовной, необходимо было научить их почитать чужой подвиг, чужую смерть. Проблемы сверхчувствительных детей не считались тогда важными и вообще существующими. Травля иногда начинается с некоторых взрослых, детей легко программировать, они пустые мясные флешки. Думаю, что кто-то из моих одноклассников, как и Холодов, чувствовал себя в школе ОК и, может, даже счастливо. Мне не очень повезло: сверхчувствительность, обстоятельства.
Мою сломанную социальную ракету запустила учительница начальных классов. Она выбрала всем роли, разумеется подгоняя под характер и бэкграунд: этот хулиган, эта отличница, это умная себе на уме принцесса, этот дебил, а эта добыча для вашей и моей легкой ненависти, выражаемой чаще всего через слова. Мне было 7 лет. Кажется, если бы я не нервничала, то могла бы неплохо учиться. Учительница дергала меня замечаниями во время уроков, подзывала к себе после и объясняла, как плохо я сегодня одета, какие нечищенные у меня ботинки. Я не выдерживала, плакала и не могла концентрироваться. Дети, маленькие злые и опасные зверушки, впитывали команду «фас». Учительница называла меня вишней и еще как-то странно. Это была ерунда, но я была сверхчувствительной.
Мою недоросшую одноклассницу, которая выглядела как крохотная деревенская Алиса Селезнева, с каре и огромными светло-синими глазами, она вывела однажды перед классом, чтобы все посмотрели на ее залитую зеленкой рану на выстриженной макушке: девочку в огороде атаковала собака. Кажется, все смеялись, и я тоже.
И не только в этот раз. Семья девочки жила по-деревенски и бедно, от этого она одевалась во что находилось, и пахло от нее по-разному. Учительница всегда находила для нее свои слова. Девочка никогда ничего не говорила, ни с кем не дружила и ушла из школы после первого класса.
С детства я чувствую на себе опасность слов, их силу. В начальных классах за меня отзывы о прочитанном писала мама. Каждый раз я напоминала ей о задании поздно в воскресенье, в восемь-девять вечера. И мы садились писать, она надиктовывала мне пять-семь предложений. Я разлиновывала листок, складывала его книжкой, рисовала обложку или клеила на нее аппликацию. Когда я стала старше, появились сочинения и изложения. Чтобы не нарушать репутацию относительно хорошо пишущей, мне пришлось научиться «хорошо писать» самой. У меня стало получаться. В последней четверти улицы Холодова в трехэтажном каменном доме с деревянной лестницей жила моя учительница русского и литературы, из-за которой я любила литературу, сочинения и немного бодрее протащилась через десять лет. Спустя какое-то время, когда я уже передвинулась в Москву, учительница русского и литературы переехала в многоэтажку на другой стороне Холодова и уволилась из школы.