Учебник рисования - стр. 121
Лиза смотрела вокруг себя с гордостью. Это моя семья, думала она, эти люди – друзья семьи. Для счастья довольно и Павла, но здесь и Рихтер, и Струев, и Голенищев. Какие лица. Чернобородый красавец Голенищев поймал ее взгляд и подмигнул Лизе – он умел это делать по-мальчишески азартно.
– Неужели – заместитель министра культуры? – шепнула Лиза соседке Инночке.
– Правда, странно? – подхватила Инночка. – Мое поколение правит страной! Кто бы мог подумать?
– Такой простой. И шутит все время.
– В юности вышучивал все подряд. Ничего святого! – и две религиозные девушки, пожилая и юная, посмотрели друг на друга с пониманием: «ничего святого» было сказано в хорошем смысле, в том смысле, что Леонид разрушал догмы и утверждал свободу.
– Ему на язык не попадайся! Я помню, однажды Леонида декан факультета вызвал на расправу; стал говорить, что Леонид попусту себя тратит, прожигает жизнь. Предложил покаяться. Тогда Леонид встал на колени! Вот была потеха! Стоит на коленях, бьет себя в грудь и кричит: я – нераскрывшийся! Мы – нераскрывшееся поколение!
– Где же были в это время вы, Соломон Моисеевич? – поинтересовалась Елена Михайловна. – Вы, насколько понимаю, учитель Голенищева, обязаны были отвечать за него.
– Соломон Моисеевич сидел в кресле, закрыв лицо руками.
– Как это на тебя похоже, Соломон, – сказала Татьяна Ивановна, – лишь бы в сторонке отсидеться. Жена по магазинам бегает, сумка килограммов двадцать весит, а профессор в кресле сидит, лицо закроет – я, мол, ничего не знаю.
– Наверное, сегодня этому декану стыдно, – сказала Лиза, – он видит, как Леонид теперь раскрылся.
– Полагаю, ему наконец стало смешно, – сказала Инночка. – Поколение проявило себя – они заставили всю страну смеяться своим шуткам!
– Они заставили смеяться весь мир!
– Вам бы все паясничать, – неожиданно сказала Татьяна Ивановна. – Дурни юродивые.
Все разом замолчали. Стало слышно, как шамкает старый Рихтер, пережевывая непослушной челюстью салат. Татьяна Ивановна развила свою мысль.
– Раньше веселились по-доброму. Соберутся во дворе, гармонь принесут и поют хором. Всем хорошо, весело. Помню, как дядя Вася играл – не хочешь, а запоешь! С других дворов приходили слушать. У нас, в деревне Покоево, от души веселились – вы так не умеете. Соберетесь – и кривляетесь. Или чужое добро считаете. И шутки у вас уродские.
– Юродство есть путь к блаженству, – добродушно сказал Голенищев.
– Первая заповедь блаженства, – процитировала Инночка, – гласит: блаженны нищие духом.
– Блаженны нищие духом? – Соломон Моисеевич с удовольствием внедрился в беседу. – Хм, понимать отказываюсь. Идеал развития человечества – духовно богатая личность. Да, – он призвал гостей восхититься этой перспективой, – будем стремиться к богатству личности! – Рихтер немного помедлил, пережевывая салат, и добавил: – Каждую минуту!
– У нас в деревне тоже дурачки были, – продолжала Татьяна Ивановна, – помнишь, – обратилась она к Кузнецову, – помнишь, рядом жил Юрка-дурачок? Так он людей по-доброму веселил и никакого личного богатства не просил. И в Париж не ездил.
Кузнецов задумался, какого Юрку имеет в виду тетя Таня. Алкоголика Юрку, того, который зарезал жену, но, отсидев два года, попал под амнистию, этого, что ли? Юрка развлекал соседей незатейливыми шутками: пел матерные частушки и показывал прохожим язык. Однажды его нашли повешенным на березе, и посиневшее лицо его с высунутым раздутым языком осталось в памяти жителей деревни. Бабки утверждали, что его повесили милиционеры из райцентра, повесили за правду, за то, что он, не глядя на погоны, высказывался резко и отчаянно. И про партию выражался, говорили бабки, вот и удавили Юрку, правда-то, она глаза колет. Однако вряд ли, подумал Кузнецов, она этого Юрку имеет в виду. Может, еще какой был? Впрочем, в Париж Юрка точно не ездил.