Учебник рисования - стр. 119
Голенищев захохотал, и остальные вежливо посмеялись, мол, классик пошутил, может себе позволить.
– Что вы имеете в виду? – оживился Рихтер. Соломон Моисеевич приготовился к дискуссии. Елена Михайловна даже испугалась: вот сейчас старик перехватит инициативу, начнется один из рихтеровских монологов. Она посмотрела на Голенищева и Струева и успокоилась: эти – никому первенства не отдадут.
– Струев хочет сказать, что одурачил публику, чтобы получить московскую прописку, – сказал Голенищев, и опять все посмеялись.
– Одурачить, – сказал Струев, – было нетрудно. Труднее поверить самому, что врешь.
– Почему вы так говорите?
И Антон, насупившись, повторил: почему?
Струев говорил свои обычные парадоксы, к которым привыкла художественная Москва. От него ждали подобных шуток, и он говорил их, когда приходило время сказать, так же легко, как выпивал рюмку или гладил соседку по колену. Надо произнести нечто специальное для этого мальчика, он ждет. Угораздило приехать в эту богадельню. Струев оглядел собрание: вот Павел, сидит с замученным лицом подле глупой девочки, вот старик Рихтер, открыл рот, собирается держать речь, вот их родственница Инночка, пожилая девушка. Интересно, ее для меня зазвали? Пропал вечер, подумал Струев. К Алине надо было ехать, вот что.
– Главное, – сказал Струев Антону, – решить: искусство похоже на жизнь, или жизнь – на искусство? Понял?
– Понял, – сказал мальчик важно.
– Из этого я исходил, выбирая место жительства. – Струев привык к роли свадебного генерала, он знал, что от него ждут историй, которые потом будут пересказывать знакомым. Скажут: заходил к нам Струев, и, знаете, такого наговорил! Надо рассказать историю про Париж, напиться, выбрать женщину на ночь. Они же этого хотят, затем и позвали. Выбрать, впрочем, некого – даже невеста, и та скучная. Его забавляло то, что на этой свадьбе сразу несколько генералов: старый Рихтер еще не понял, что его уволили в запас. – Я решал, куда поехать: в Москву или в Ленинград. В нарисованный город не хотелось. Сам рисовать не умею и нарисованное не люблю.
Струев привычно завладел вниманием общества; как обычно, он мог повернуть разговор куда угодно – хотите про культуру, хотите про политику. Как обычно, собрание заглядывало в его кривозубый рот, гости ждали брутальных фраз: на то он и Струев, чтобы приводить московских обывателей в смятение. До чего одинаково устроены эти вечера. Сейчас они подхватят реплику про искусственность Ленинграда и скажут, что Питер – это мираж Европы в российских степях. Вам довольно сказанного? Сумеете дальше без меня или еще чуть-чуть поговорить?
– Питер – это запоздалый проект России, которая строилась без проекта. Оказалось, что проект лучше старого здания, – сказал Голенищев.
– Я привыкла думать, что Москва и Питер – несчастливая супружеская пара, – и Елена Михайловна улыбнулась, – оттого русская история так дурна.
– Мне говорили, что есть два направления в русском искусстве – московское и ленинградское, – сказал Струев. – Я прикинул, к какому направлению примкнуть. Русское искусство, которое притворяется европейским, мне всегда было противно. Всякий актер хочет играть натурально – я решил ехать в Москву.
– Теперь, когда город снова стал Петербургом, фальшь ушла, – сказал Голенищев. – Обратите внимание: у ленинградцев глаза раскосые и скулы широкие, а у петербуржцев нормальные европейские лица.