Трудная дорога к морю - стр. 2
Нельзя психовать.
Не ясно, как он мог помнить это, но, когда ему исполнилось года три или четыре, добрая тетя Тоня, которая ухаживала за ним и которую он выбрал, чтобы смотреть на нее, чтобы видеть и знать ее и только ее, подарила малышу пластиковый шарик от сломанной детской погремушки. Важен, ведь, не подарок, а внимание, как говорится. И Артем жаждал этого внимания, он всем нутром только к нему и тянулся. А в тот день он еще и тянулся ручонками к тете Тоне, имени которой тогда даже не знал. Но тетя Тоня не тянулась к Артему, и он заплакал, закричал, он возопил к ней.
– А ну не психовать! – вскрикнула она, страшно выпучила глаза и прошипела сквозь зубы: – Будешь психовать, я никогда не возьму тебя на руки! И вообще…
Она приблизилась, нагнулась, чтобы он лучше видел ее глаза и четче понимал ее слова:
– Ты – чу-жой, – прорычала она четко и раздельно, пробороздив между собой и ним такую глубокую границу, которая была куда глубже, чем овраг, на дне которого лежал теперь Артем. И боль этого разрыва навсегда вошла в его сердце, как не умственная, а какая-то иная память, которая укореняется где-то глубоко, бессловесно, но неотступно.
А боль в колене отступила быстро, Артем приподнялся, усевшись в рыхлую глиняную грязь, и, раздышавшись полной грудью, как перед решающим рывком, выполнил миссию здесь, раз не получилось сделать это наверху возле того утеса: закричал во все горло, разводя до спазма напряженные руки, вытягивая шею и задирая лицо кверху:
– А-а-а-а! – он набрал еще воздуха, чтобы с воплем ненависти вернуть его обратно в атмосферу: – Я не чу-жо-о-ой!
– А-а-а! – отозвалось эхо, раскатившееся вдоль оврага, и деревья сочувственно покачали верхушками крон. – Чу-жой… Чу-жой…
– Не-на-ви-и-жу! – еще вырвалось из него.
– Ви-ижу.. Ви-ижу… – отозвалось эхо, не то передразнивая Артема, не то сочувствуя ему.
– Как мне!.. – выкрикнул он, невольно вступая в безрассудную беседу с эхом. – Жи-ить!?
– Мне… Мне… ответило упрямое эхо. – Жи-ить… Жи-ить…
Артем безвольно свалился на бок, сопротивляясь спазмам во всем теле, сжался эмбрионом, будто рождаясь обратно в небытие, и закряхтел, как кряхтят смеющиеся, когда силы для смеха уже не осталось, не хватает воздуха, но смех душит. Только Артем не смеялся. Он рыдал так. Мало у него набралось опыта слез и стенаний. Точнее, совсем не набралось.
Он ведь решил, что, если не будет психовать, тетя Тоня опять станет доброй к нему, полюбит его и заметит, как он был добр к ней, как он видел и любил ее. И он старался не плакать, старался терпеть, пряча слезы даже от самого себя, когда оставался в одиночестве, или ночами, когда мог находиться в личном пространстве – на кровати, укрывшись одеялом с головой.
А теперь у него получались некрасивые и нежалостивые кряхтенья и длинные завывания, похожие на мелодию в одну ноту:
– У-у-у… ы… ы… – он рыдал, как мог. Зато слезы, которые тоже ему знакомы были плохо, выплескиваясь вместе с ненавистью из глаз, будто бы снижали давление в груди, освобождая и смягчая в ней что-то новое.
Обессилев, он обмяк и остался лежать, бездумно слушая пульсирующий звон в ушах, похожий на монотонный лесной шум.
Лес умел молчать, слушать и тихо отвечать. Наверное, за сотни или даже тысячи лет он слышал многое о жизни людей, которые приходили сюда делать то, что нельзя делать людям в мире людей.