Terra nullius. Роман - стр. 8

Я смотрю на фотографии из прошлой жизни, и там больше нет меня: я отсутствую, как жертва линчевания, как сорванный не созревший до конца плод, вырванный с ветки руками злых мальчиков, ненавидящих красоту. Меня стерли, и остался только пейзаж – свидетель человеческих преступлений. Сколько пройдет лет или столетий, чтобы они, улицы, березы и детские площадки, начали давать показания? Расскажут ли они обо всех жертвах? Не забудут ли ни одну из них? Запомнят ли их имена?

Почти каждую ночь мне снится один и тот же сон: я брожу по старой квартире, я помню каждую деталь и даже запахи. Я захожу в спальню и ложусь на кровать. Я жду, когда кошка запрыгнет на меня и ляжет своим пушистым теплым телом сверху. Она долго мнет меня лапками, пытаясь понять, где самая мягкая часть, и наконец укладывается.

Помнишь, как появилась Кара? В самые страшные, как нам тогда казалось, годы, в пандемию. Я почти перестала выходить из дома и преподавала из домашнего кабинета. В какой-то момент я стала тосковать по живым существам рядом, и тогда появилась Кара. Уличная кошка, спасенная подругой. Помню, как она прислала мне видеоролик запуганной кошачьей мордашки с огромными зелеными глазами и трехцветной шерстью. И я, никогда не любившая кошек, поняла, что мы должны ее забрать. В тот же вечер мы несли ее домой на руках, она с любопытством осматривала наши лица и окружающих. И даже соблазнительный запах шавермы не побудил ее сбежать, она прижалась к рукам и ждала, пока мы принесем ее в дом. Первые два года она никого не подпускала, часто кусалась, не давала себя погладить, а потом что-то изменилось. Может, она впитала нашу любовь? Стала подходить и тереться о ноги мягкой шерсткой, ложиться и подставлять ту часть, которую разрешает гладить, слизывать духи с шеи: она стала нежнее к нам, начала привыкать, что мы те, кто ее любит. Стала спать только с нами и почему-то только на мне: может, мое увеличившееся с годами тело напоминало ей большую мягкую подушку? Она научила меня любить кошек и сама преобразовалась в нежность дома и его обитателей. Кара итог нашей преданности друг другу, лежит свернувшись в клубок и доверительно сопит на кошачьем языке, где-то в другом доме. Пока мы не найдем новый дом. Знает ли она, что мы ее не бросили? Что мы любим ее все так же, как и раньше? Узнает ли она нас, когда мы наконец придем забирать ее?

Когда я родилась, Марал, как и подобает приличной семье, начала ткать ковер. В нем она желала внучке главного, поместив в центр гялин джехизи1, обрамленный гялин дувахы2. Ее крепкие руки, приученные к труду, уверенно переплетали грубые нити между собой. Узор традиционно начинался с тяги3, состоящей преимущественно из разных типов буты. Длинные вытянутые капли, хоть и похожи на слезы, призваны были сделать жизнь красивой. Каждую деталь Марал выводила, как первоклашка выводит буквы алфавита в прописи, с искренним усилием. Это не было единственным наследием, к ковру прилагались ажурные салфетки, постельное белье и даже одежда. Марал знала, что только сделанное своими руками способно говорить. Любимым предметом в доме была швейная машинка «Зингер» с ножным приводом: она была достаточно шумной, поэтому все домочадцы знали, что Марал нельзя тревожить, если за белой дверью слышен гул, похожий на звук производственного станка или звук бьющихся друг от друга металлических карточек в библиотеке, где картографию ведут на тонких железных пластинках. Что-то похожее Фарман слышал на вокзале, впервые увидев автоматическую справочную установку. Мое рождение позволило ей простить никудышную дочь, сбежавшую со странным лысеющим парнем, который ей не нравился. Я стала прощением для матери и отца, родившись раньше положенного срока в уральском роддоме.