Тени древних. Хроники тварей. Рассказы - стр. 8

– Ричард Харитонов. Муж Эвелины.

– Вы умерли год назад, – сказал я, глядя прямо в его глаза, ища в них хоть какое-то отражение человеческого сознания.

– Да.

Я ждал продолжения, объяснения, оправдания. Он не продолжил, лишь смотрел на меня с тем же бессмысленным выражением лица, с каким мотылек рассматривает свет лампы перед тем, как броситься в него.

– Тогда почему вы здесь? – я почувствовал, как пот стекает по спине, холодный и липкий.

– Я вернулся, – ответил он так, словно это было самое естественное в мире. Простое, логичное объяснение. Как будто я спросил, почему ночью темно или почему вода мокрая.

– Как? – я подался вперед, чувствуя, как диван подо мной слегка просел, словно я сидел не на мебели, а на чем-то живом.

– Я не знаю, – ответил он, и впервые в его голосе мелькнуло что-то похожее на человеческую эмоцию – легкое недоумение, как у ребенка, которого спросили о сложном математическом уравнении. Но голос по-прежнему оставался спокойным. Чистым. Слишком чистым, словно пропущенным через звуковой фильтр, убирающий все живые шумы и несовершенства.

– Вы помните свою смерть? – я чувствовал, что приближаюсь к опасной грани, но не мог остановиться.

Он нахмурился, и на его лбу появились морщины – слишком глубокие, слишком правильные, как будто вырезанные ножом.

– Нет. Последнее, что я помню, – это как засыпаю. А потом… я здесь.

В его словах крылось что-то неуловимо зловещее. В пространстве между «засыпаю» и «я здесь» лежала пропасть, темная и бездонная. Что-то произошло в этой пропасти, что-то, о чем он либо не хотел, либо не мог говорить.

Он повернулся к Эвелине, и она вздрогнула, словно его взгляд был физически ощутимым прикосновением.

– Это всё было странно, конечно. Но я дома. И ты тоже должна быть дома, дорогая.

Я видел, как её руки сжались в кулаки так сильно, что побелели костяшки. Она дрожала – мелкой, почти невидимой дрожью, как лист на ветру.

– Ты не мой муж, – прошептала она, и в её голосе звучало не столько обвинение, сколько молитва. Заклинание, призванное отогнать то, что сидело перед нами.

– Эвелина… – Он посмотрел на неё с выражением, которое должно было изображать печаль, но выглядело как маска, надетая на лицо существа, которое никогда не испытывало эмоций. – Я помню всё. Нашу свадьбу. Как мы ездили в Крым в девяностом. Как ты боялась плавать, а я учил тебя. Помню твой день рождения, когда ты чуть не подожгла шторы свечами. Помню всё.

Каждое воспоминание, которое он перечислял, казалось, висело в воздухе – почти осязаемое, почти видимое, словно картинка из старого диафильма. Но было в этих образах что-то неправильное – словно фотографии, на которых лица размыты или искажены.

– Нет, – её голос дрожал, но в нем появилась сила. Сила отчаяния. – Ты… ты путаешься в деталях. Я не боялась плавать. Это ты боялся.

Он моргнул – слишком медленно, слишком синхронно обоими глазами, как рептилия.

– Ты ошибаешься, – сказал он, и в его голосе проскользнула странная нота – не раздражение, не гнев, а что-то более примитивное. Голод.

Она покачала головой, отступая к двери, словно готовилась к бегству.

Я смотрел на него, пытаясь разгадать загадку, которую представляло собой это существо. Человек ли это? Или нечто, надевшее человеческую кожу, как костюм?

– В зеркало смотритесь? – спросил я, вспомнив старые сказки о том, что некоторые создания не отражаются в зеркалах.