Темная сторона искусства - стр. 5
И будь ты хоть трижды гений, но гений застенчивый, твои работы будут прозябать в углу, пока не найдется бессовестный и беспринципный торгаш. Рынку не нужны честность, твои принципы и жизненные устои. Если ты хочешь продавать, будь готов действовать самыми разными способами и пробиваться наверх, не обращая внимания на других.
Такие способности есть далеко не у каждого. Я, например, полный идиот и зависаю, перед тем как выговорить длинное предложение. Но мой недавний друг, можно сказать, подельник, обладал этими качествами сполна. Все, что он говорил, придавало любой безделушке золотой статус, и она уходила с молотка за пару дней. Его звали Гермес.
Свою любовь к искусству я скрывал от окружающих. Копил деньги (часть оставалась от суммы, которую давали родители на карманные расходы, часть – с моего грязного заработка), чтобы один раз в неделю сходить в музей или кафе, выпить кофе из красивой кружки и полюбоваться чудесным видом из окна.
Этим особым днем была пятница. Я заранее закидывал в стиральную машинку единственные относительно новые черные джинсы и любимый свитер с высоким горлом, также черного цвета, надевал очки, которые во дворе носить стремался, чистил замызганные кроссовки и отправлялся с самого утра в центр города.
Туда я уезжал со станции «Метро Большевиков». У нее стоял огромный, открытый для всех и каждого, рынок. Там торговали мясом, овощами и фруктами, бесформенными шмотками – по большому счету всем, если знать, к кому обратиться. Мне нравилось ходить туда с мамой, а позже, когда я подрос, таскался уже один в качестве развлечения. Я останавливался и наблюдал за продавцами. Они ловко жонглировали товаром, казалось, у них под прилавком находятся все сокровища мира. Они всегда улыбались и знали своих постоянных клиентов по именам.
Не знаю почему, но взрослые общались со мной на равных, иногда угощали фруктами. Один армянин знал, что я кормлю собак на свалке, и периодически отдавал мешок хороших костей. Я был благодарен ему от всего сердца. Каждый раз, возвращаясь на ту помойку, обдуваемый питерским холодным ветром, я улавливал запах гнили и сырости и понимал, откуда я и где мое место. Но я все равно любил эту пустошь и этих дворняг. К тому же всегда, как бы ни было тяжело, приходило лето, и даже та мертвая земля покрывалась зеленой, свежей травой.
Дорога от «Метро Большевиков» до «Невского проспекта» в пятницу занимала около сорока минут, две пересадки – и я на месте. В подземке я утыкался в книжку Лукьяненко или в потрепанный блокнот с набросками.
Больше всего на свете, до самозабвения, я любил зарисовывать людей – в метро и на улице, в библиотеке и в кафе. Я оставался невидимым в толпе, но люди в ней были передо мной как на ладони.
Конечно, я не проводил много времени на одном месте – шарахался пешком по улочкам и переулкам, заглядывал во дворы, делал зарисовки. Иногда я даже не понимал: куда и как пришел, но оказавшись наедине с архитектурой, подмечал лепнину и лица на пыльных фасадах. Если дверь в парадную, на мое счастье, была отрытой, заходил и туда, рассматривал плитку на полу, деревянные двери, расстекловку уцелевших окон, витражи, заводил разговоры с местными кошками.
День ото дня мой блокнот распухал от новых рисунков. Они множились сами по себе, стоило мне взять в руки карандаш и выйти на улицу. Как-то раз я набросал двух своих одноклассниц. Они заметили и были в таком диком восторге, что купили эти почеркушки, разумеется, за смешные деньги, но зато эти деньги были чистыми. Со временем я оставил торговлю, которой промышлял ранее, и стал брать заказы на рисунки. Я писал натюрморты, портреты собак, кошек и людей, не замечая особой разницы между ними. Их покупали. Конечно, домашним я об этом не рассказал. А дверь в свою комнату закрывал на ключ, который мне изготовили после того, как я завел разговор о взрослении. Мне всегда было проще намекнуть на ежедневную дрочку, чем на то, что я пишу натюрморты.