Тем легче - стр. 3
Но – по порядку.
Позавчера я проснулась в пять пополудни, не удивляясь уже ничему и почти себя не ругая. Сразу отчаянно захотелось есть, не кофе и не бутербродов, а что-нибудь потяжелее, уютнее. Идти за пури[4] и овощами на рынок было поздно, а бежать куда-то за харчо бесполезно: пятница, все столы заняты мужиками, матронами и их визгливыми бавшеби[5]. Дети для них – боги, дети всегда рядом, целых пять штук соседских за тонкой перегородкой. Обычно они кричат, долбят по клавишам пианино, а потом, после длинной тирады отца, принимаются рыдать на все голоса. «Ар-ми-и-и-и-и-инда! – тянет младший, захлебываясь соплями. – Ара-а-а-а![6]»
Но в тот вечер и они молчали. Время застыло, и воздух заполнила пыль опавшей листвы.
В отчаянии, ругая себя, ненавидя за лень своего изнеженного мягкого тела, пошла нарезать круги вокруг квартала. Через час опустилась на ту самую найденную скамейку – рядом с памятником, откуда открывается вид на Куру, вечный огонь для самаси арагвели и три храма. Я смотрела на другой берег, но думала о чем-то очень здешнем, конкретном, назойливом. Купить по дороге домой масла, снять денег, написать хозяйке про сломанный душ. Комиссия в банке, завтрашние дела, помыть пол.
Но фоном лежали мои похоть и гнев, как скатерть кричащего цвета, которая ни к чему на столе не подходит. Все было окрашено алым, в цвет заката.
Вдруг кто-то уселся справа. Он подошел такими легкими шажками, словно тень, что я даже вздрогнула и резко обернулась. Мальчик, наверное из компании подростков-травокуров наверху. Щуплый, лет восемнадцати, губы на пол-лица, на шею свисают темные завитки.
Мальчик жестом попросил сигаретку – это было очень кстати, мне и самой хотелось курить. Достала из рюкзака пачку и протянула ему. В ответ он движением, которое мечтало выглядеть изящно, прикурил мне от своей зажигалки. У него маленькие руки с длинными пальцами и царапинами на костяшках. Уличный. Лицо красивое, скуластое, но мягкое. Кожа как у персика. Еще черные ресницы, такие длинные, каких у меня не получилось бы ни с какой тушью на свете, и кончик брови вразлет. И ведь ни черта же с собой не делает, вряд ли ценит эту красоту, вряд ли вообще знает, что красив, – а если и знает, то поскорее хочет избавиться от этого напрасного дара.
Почувствовав мой взгляд, он развернулся. Глаза у него ярко-зеленые, но белки, конечно, покраснели от травки[7]. Заговорил, и сначала мне показалось, что у него проблемы с речью: заикание, запинание, все сразу. Потом я поняла, что это все его английский, broken[8] настолько, что от него осталось маловато кусочков. Он долго подбирал слова и нанизывал их на предложение так мучительно, что процесс становился почти осязаемым.
– Почему ты одна тут? – наконец выдавил он.
Для них ненормально, если человек проводит время один, это верно. У тебя нет права на личное время, пространство, секреты, уединение. Даже у банкомата кто-нибудь да заглянет через плечо – без злого умысла, без умысла вообще. Просто так.
Я пожала плечами. Он затянулся, стараясь держать запястье вывернутым. Я ждала, пока он докурит и, наверное, уйдет, стрельнув еще две-три сигареты. Странно, но мне не хотелось, чтобы он уходил. Нам не о чем особенно было говорить, и, пока он пытался выдавливать из себя слова, я разглядывала его и в душе по привычке жалела, что не привела лицо в порядок.