Таежный бродяга - стр. 34

– Конечно, – сказал другой – низкорослый, с косой рыжеватой челкой. – У тебя ж на лбу печать стоит: сын ГУЛАГа!

– А все же – ошибаешься…

– Да ты не темни, – подмигнул низкорослый. И мотнул головой, отбрасывая лезущую на глаза челку. – Не бойся. Тут все такие – прокаженные.

– Один вот тоже давеча темнил, темнил, – пробормотал тип без подбородка. – Заливал: я, мол, техник, химик… То да се… А после выяснилось, какой он химик!

– Насосался водки – такой шумок учинил, ой-ей, – добавил другой, – полез за финяком… Махать им начал… Ну, его потом быстро успокоили. Поставили голову по пуговицам.

– Это как же – по пуговицам? – поинтересовался я.

– Есть такой анекдот, – пояснил парень с челочкой. – Свеженький. Знаешь?

– Да вроде нет… «По пуговицам?» Не слыхивал.

– Ты в самом деле дикий какой-то, – хрипло хохотнул длиннолицый. И похлопал меня по плечу. – Да ты откуда, милок, из тайги, что ли?

– Именно, – сказал я, – оттуда.

– Ну, тогда слушай. Просвещайся. Значит, так. Выходят из пивной двое – держат третьего под руки. Тот стоять совсем не может, валится… Ну, их прохожий спрашивает: «Что это, мол, с ним? Неужто так набрался? Ай-яй…» – «Да вот, – говорят, – сами не поймем. Все было хорошо, нормально – выпили вроде не так уж много, – а как пальто на него надели, он почему-то сразу захмелел, отключился…» Прохожий говорит: «Да вы, дьяволы, как надели-то? Глядите: задом наперед». – «Ах, так вот, в чем дело, – говорят ребята, – а мы не разобрались – ему голову по пуговицам поставили».

Анекдот развеселил меня, да и выпивка тоже. И я пошагал из пивной уже малость окрепший, успокоенный.

Успокоенный, впрочем, не полностью. Не совсем.

Я направлялся к себе домой – но шел, по существу, в неизвестность…

Здесь мне придется отступить, отвлечься несколько. Времени это займет немного – как раз столько, сколько нужно для того, чтобы добрести до дому по поздним, сумрачным улицам столицы. Я уже говорил, что домашняя детская моя жизнь сложилась нескладно, незадачливо… Родители мои разошлись давно. И мать – сколько я ее помню – всегда проживала отдельно от нас.

После смерти отца я перебрался на жительство к матери, в Москву. Момент этот совпал с ее новым замужеством, и она, в связи с этим, постоянно обитала теперь у мужа – художника. Прежнее ее жилище оставалось заброшенным, пустым… И вот там-то я и поселился.

Я жил сиротливо и неприкаянно – один в просторной трехкомнатной квартире. Жил, полностью предоставленный самому себе. И там меня постигло первое несчастье. В 1942 году мне вдруг прислали повестку с приглашением явиться на работу на авиационный завод. К сожалению, я не придал этому значения – тут же забыл про повестку и потерял ее… А делать этого было нельзя! Шла война – затяжная и беспощадная – и в стране тогда царили особые законы. Законы военного времени. И нарушение их каралось жестоко. И однажды ночью за мной пришли. И вскоре судили – за нарушение правительственного Указа о всеобщей обязательной трудовой повинности. Я был приговорен к двум годам заключения и препровожден на Красную Пресню, в закрытый лагерь. Краснопресненский этот лагерь – самый первый в богатом моем перечне – был одновременно и самым жутким изо всех, какие я повидал на веку… Там я тяжко заболел (не выдержал жесточайших арестантских условий) и был доставлен в Бутырскую центральную тюремную больницу. А оттуда вскоре освободился – был «сактирован по болезни».