Судный день - стр. 51
– Вы, Шемякин, ему завидуете! – раздался фальцет с правой галерки.
Однако художник, этот хилый вызов проигнорировал и спокойно продолжал:
– Меня удивляет не сам факт спаривания, этого у нас полно, а восхитительно-визгливый, холопский тон прессы. Подумать только, яркий проект… Так вот, пока подлая пресса будет это фаллосово искусство восхвалять, до тех пор и будет спрос на него. Однажды мои коллеги из Питера провели эксперимент: в одной комнате повесили картину Куинджи, ранее не выставлявшуюся, а в соседней – изображение влагалища в разрезе. И куда, вы думаете, ломилась публика?.. Все верно, нравы определяются бытием… Однако проблема не в эпатаже – я не люблю эту омерзительную спекулятивность. Ну ладно, Америка зажралась, и эти «некоммерческие» художники обслуживают самую самодовольную и тупую верхушку американского общества. Ей вешают лапшу на уши и говорят: это сегодня модно. И мультимиллионер, для которого выложить пару миллионов – это как для нас пару рублей отслюнявить, покупает это паскудство для того, чтобы попасть в так называемое «хай сосьети» – «высшее общество», которое Бродский, почти не меняя английских букв, называл значительно более резко.
По залу пробежал короткий смех, несколько посетителей зааплодировали. И тут же получили поддержку половины зала. Кто-то даже отчаянно выкрикнул: «Капут Америке, слава Куинджи!»
Поднявшаяся под шумок с места девица в светлом платьице задорно вопросила Шемякина:
– Но обо всем, что вы пытаетесь сказать своей выставкой, должна была говорить… кричать на весь белый свет критика… Именно критика должна дать ответ – есть в «Черном квадрате» хоть крупица эстетики или ее и в помине нет.
– Вы, девушка, очень заблуждаетесь, сегодня об эстетике в искусстве вообще не говорят. Это – понятие из прошлого и позапрошлого века.
По левому проходу между рядами к сцене прошествовал очкарик с букетом красных гвоздик. Он подошел к рампе и протянул цветы Шемякину, но когда художник подошел, чтобы взять букет, из него вылетела торпедка и угодила в лицо Шемякина. Черная краска разлилась по лбу, сползла на шрамы и по ним стекла к подбородку.
Зал в возмущении вздрогнул, кто-то крикнул «наших бьют!», а двое молодых людей из первого ряда подскочили к нарушителю спокойствия и заломили ему руки. Шемякин, платком вытер лицо и спустился со сцены. Подойдя к задержанному очкарику, пальцами, в которых был носовой платок, он взял новоиспеченного террориста за нос и с вывертом потянул на себя.
– Молокосос, прежде чем пиарить свою ничтожную рожу, научись сморкаться в платок…
– Все ясно, – стараясь не шуметь, сказал Нуарбу Финкильштейн. – Вы как хотите, а я ухожу… Мне надо съездить в онкоцентр, где уже второй месяц лежит моя жена… Анастасия… Рак молочной железы…
Мария потянула Нуарба за рукав, давая понять, что ей тоже хочется уйти. И Нуарб, держа свою женщину за руку, направился вслед за Финкильштейном.
А в это время на заднике сцены зажегся большой экран, на котором появилось телегеничное лицо художника Глазу нова. Это была тяжелая артиллерия выставки «антиквадрат».
По залу разнесся спокойный, уверенный в своей правоте голос именитого мастера: «У них был ещё другой девиз: «Сапоги превыше Пушкина». Они хотели сбросить Поэта с «парохода современности». Они избавлялись от сильных и талантливых конкурентов – старых мастеров. Отсюда чудовищные крики Малевича: «Уничтожим музеи – гробницы искусства». Я вообще с большим сомнением отношу Кандинского и Малевича к художникам. «Чёрный квадрат» – это хулиганство, профанация. Не понимаю, как может директор Русского музея Гусев утверждать, что Малевич – чуть ли не лучший художник всех времён и народов?! Можно взять в раму и знак дорожного движения «кирпич», обозначающий «проезда нет», и писать огромные монографии о зове космоса, о том, что красное – это кровь. Словоблудствовать, возможно, даже получать премии в разных номинациях… А это просто «кирпич». Король-то гол!»