Судьба калмыка - стр. 72

– Не-е, мы дома погреемся, в другой раз! – расходились пацаны по разным тропинкам к своим избам.

Казалось бы, и весенний месяц март начался, и солнце веселее и дольше стало висеть на небосклоне, а поди ж ты, до тепла было еще далеко. С вечера давили морозы и за день, чуть размягчивший снег смерзался за ночь в сплошную ледяную массу. Утром висел сизый туман, который к полудню растворялся солнцем, и в ясное спокойное небо, втыкались стройные струи дыма из труб, топившихся печек в немногих избах. Все трубы задымят вечером, когда весь люд поселка придет с работы. А сейчас топят лишь некоторые ребятишки, кто не учится или старые. И все-таки приход весны чувствовался. Веселее чирикали воробьи, деловито дзинькая, сновали синицы. На солнцепеке, блаженно закрыв глаза, стояла скотина, выставив на обогрев тощие ребристые бока. С кормами было очень плохо. Прошлые дождливые лето и осень напрочь сгноили заготовленные копны сена. На сенокосах в некоторых местах их даже не свозили в стога. Так они и стояли приплюснутые, накрытые шапками снега. Разве только охапку сена можно было надергать из сгнивших пластов копны.

Чуть поутихли морозы и поярче засветило солнце, хозяева не стали держать на своих подворьях голодный скот, который не выдерживал бескормицы и начал погибать. Так хоть на свободе, буравя глубокие еще снега, корова лезла в густой кустарник, обгрызая тонкие макушки его, а где показался и пучок высохшего бурьяна. Люди надеялись на авось до последнего, что скотина выживет. Размягченный солнцем снег, застывал на ночь в ледяную корку и в раннее утро или в теневой стороне на следующий день не всегда размягчался. И вот, так называемый наст, тонким слоем покрывающий основную толщу снега губительно действовал на ноги и брюхо животных. Животные проваливались сквозь ледяную корку наста – в кровь изрезая себе ноги и брюхо. Обессиленные голодом, а еще сильными ранами от наста, животные падали, гибли. Хорошо, если хозяева успевали прирезать скотину. Пища из такого животного считалась вполне съедобной. А не успел прирезать, погибшая скотина считалась дохлятиной, мертвечиной и употреблять ее в пищу считалось великим грехом. Грехи – грехами, а жрать чего-то надо было. И шкуру с животного по налогообложению государству сдать надо. Хоть с зарезанной, хоть с дохлой. Ну, а когда снимал хозяин шкуру с туши, ум за разум заходил. Не выдерживал и вырубал наиболее мясистые куски. Да пусть простит бог за грехи! А сизые ребра, торчащие гнутыми обручами грузил на санки и показушно вез в ближайший лесок на выброс. Вторым заходом вез голову и ноги, объясняя попавшимся встречным свидетелям:

– Смотри, вроде и тощая была, зараза, а вот уж третий или четвертый раз вывожу эту падаль.

Встречные долгим взглядом провожали его и запоминали место выброса падали. А как только темнело, окольным путем, с саночками, мешком и топором, спешили туда, где грызлись собаки. Случалось, находили и более целые туши, торчащие замерзшими глыбами поодаль. Это вывозили падшую скотину наиболее сытые хозяева. Единственно, кто не скрывал, и не таился, а были даже благодарны, если им указывали место нахождения падшей скотины, так это – калмыки. Особенно они любили конину. На лесоразработках работало много лошадей. Погибали они по разным причинам: часто среди таежных буреломов лошади ноги ломали, распарывали брюхо сучьями, до смерти забивались осатаневшими от нечеловеческой жизни возчиками. Их часто прибивало падающим лесом, лошади надрывались от непосильных поклаж, от бескормицы. Естественно, при разделке туши лучшие куски отправлялись в столовые, разбирали возчики, а что оставалось, забирали разные люди. Калмыкам доставалась требуха, головы, ноги. Завидев калмыков, везущих костистые остовы туш или в мешках требуху, народ интересовался: