Сторож брата. Том 1 - стр. 29
А отели? Тот, кто жил в четырехзвездочных отелях на берегу Сены, знает, каков на вкус утренний кофе, когда пьешь первую чашку, глядя на сизые крыши Парижа, на красные трубы и пикассовских голубей. А венские пирожные? А стакан луарского с устрицами? Только нувориши запивают устрицы шабли. Возьмите «Пьюи Фюме», если что-то понимаете в жизни. Не спешите. Проглотите устрицу, можно даже вовсе без лимона, дайте острому морскому вкусу охватить ваше нёбо и запивайте холодным белым. А крыши города под вами текут и переливаются в мареве лепестков парижской серой розы. Впрочем, не в кулинарии дело; это так, пустяк. Пройти с любимым человеком вдоль лавок букинистов по набережной Сены или постоять у полотен Брейгеля в Венском музее – такое рестораном не заменишь. Надо оценить интеллект Европы, дух этой сказочной планеты.
Софи, сидя на диванчике на скромной московской кухне, слушала волшебные рассказы, обрамлявшие повествования о любовном треугольнике, так причудливо сложившемся в жизни ее подруги.
В присутствии Паши Пешкова говорили практически не стесняясь, избегали лишь разговоров о постели, а сам тот факт, что в Наталию влюблено столько разных мужчин, мог лишь льстить безработному всклокоченному человеку.
– И он требует, чтобы я покаялась, – с негодованием описывала Наталия сцену разрыва с Рихтером. – Обличает меня и оскорбляет, словно у него есть право судить.
– Не может быть, – ахнула американка. – Оскорбляет?
– Не стану повторять грязных эпитетов, хотя следовало бы сообщить в полицию.
– Следует сообщить полиции, не откладывая!
– Я выше этого. Но упреки грязные. Видимо, надо, чтобы я свела счеты с жизнью – от стыда.
– А вот это мне уже совсем не нравится, – воскликнула Софи, всегда и всецело принимавшая логику подруги и отстаивающая ее позиции. – Совсем не нравится. Господин Рихтер, похоже, намерен довести тебя до самоубийства. Что за претензии? Чтобы ты покаялась? Не будем доставлять ему такого удовольствия! Трагедию всегда легко превратить в фарс, а этот твой Рихтер только этим и способен заниматься.
И Наталия, слушая эту речь, соглашалась с тем, что, в сущности, с ней произошла трагедия: два любовника обнаружили существование друг друга – и было бы поистине фарсом извиняться перед одним из них. Паша же Пешков недоумевал, почему речь вдруг зашла о трагедии и за что же Наталии, за которой ухаживали (что отнюдь не удивительно) два кавалера, следует извиняться. Имя Рихтер он слышал неоднократно от своей компаньонки, юмористически описывавшей пожилого ученого, носящего за ней зонт. К чему мог бы придраться этот оксфордский зануда? Ах, он приревновал к тому, что имеется второй ухажер – художник. Ну понятно: раз появился знаменитый акварелист, то, разумеется, кабинетный сухарь почувствовал, что его внимание не так нужно. Но отчего же Наталию расстраивают мнения этих чужих людей? Впрочем, женщины – существа романтические, сложные, их струны порой издают неожиданные звуки, – и Паша, накинув пальто, выходил на балкон курить, а там прикладывался к бутылке, спрятанной в цветочном горшке.
– Я ему сказала так, – уточнила Наталия, пользуясь отсутствием Паши в комнате, – я истратила на тебя восемь лет жизни, – срок был преувеличен вдвое, но Софи, знавшая об этом так же хорошо, как сама Наталия, подтвердила кивком головы огромность жертвы. – Восемь лет страданий!