Сто тайных чувств - стр. 15
Благодаря Гуань я развила в себе талант запоминать сны. Даже сейчас я могу вспомнить штук восемь или десять, а то и дюжину снов. Я научилась этому, когда Гуань вернулась из психушки. Стоило мне проснуться, как она приставала ко мне с расспросами: «Этой ночью, Либби-а, кого ты встречала? Чего ты видела?»
И вот я, еще толком не проснувшись, пыталась схватить обрывки ускользающего мира грез, а потом выбиралась обратно, в мир реальный, и начинала описывать сестре детали той реальности, которую только что покинула: потертости на туфлях, камень, который я сдвинула с места, лицо моей настоящей матери, которая звала меня из-под земли. Когда я замолкала, то Гуань спрашивала, что было до этого. Под ее натиском я преодолевала весь путь к предыдущему сну, затем к предыдущему, к дюжине жизней, а иногда и к смерти. Это те моменты, которые я никогда не забуду, моменты перед самой смертью. За годы, проведенные во сне, мне довелось вкусить пепел, падающий с неба ночью. Я видела тысячу копий, вспыхивающих, как пламя, на вершине холма. Я касалась крошечных камешков на поверхности стены, ожидая, что меня сейчас убьют. Я ощущала мускусный запах собственного страха, когда веревка затягивалась вокруг шеи. Я чувствовала тяжесть, паря в невесомости. И сдавленно вскрикивала перед тем, как жизнь оборвалась.
– А что ты видела после смерти? – спрашивала Гуань.
Я покачала головой:
– Я не знаю. У меня были закрыты глаза.
– В следующий раз открывай!
Бо́льшую часть детства я думала, что все помнят сны как другие жизни, другие свои «я». У Гуань было именно так. Вернувшись домой из клиники, она рассказывала мне сказки на ночь о людях инь: о женщине по фамилии Баннер, военном по прозвищу Капюшон, одноглазой девушке-бандитке и Половинчатом человеке. Она разворачивала все так, будто эти призраки наши друзья. Я не пересказывала ее слова ни маме, ни дяде Бобу. А то вон что случилось, когда я в прошлый раз это сделала.
Когда я поступила в колледж и наконец смогла сбежать из мира Гуань, было уже слишком поздно. Она вложила в меня свое воображение. Ее призраки отказались уходить из моих снов.
– Либби-а…
Я все еще с трудом выношу, когда Гуань говорит по-китайски.
– …Я когда-нибудь говорила тебе, что обещала мисс Баннер перед нашей смертью?
Я притворялась спящей.
Но Гуань продолжала:
– Конечно, я не могу точно сказать, как давно это произошло. Время между одной жизнью и следующей разное. Но я думаю, что это случилось в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. По китайскому лунному календарю или по западному, я не уверена.
В конце концов я засыпала в какой-то момент истории. Где ее сон, а где мой? Где они пересекались? Каждую ночь Гуань рассказывала мне эти истории. И я лежала молча, беспомощно, желая, чтобы сестра заткнулась.
Да-да, я уверена, это было в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Теперь я вспомнила точно, потому что год звучит странно. Либби-а, просто послушай: и-ба-лю-сы. Мисс Баннер говорила, что это созвучно выражению «потеряешь надежду – соскользнешь в смерть». А я ей возразила, что значение другое: «забирай надежду – остается смерть». Китайские слова в этом плане и хорошие, и плохие, слишком много значений, все зависит от того, что в твоем сердце. Это было в том году, когда я подавала мисс Баннер чай, а она мне подарила музыкальную шкатулку, ту, которую я у нее украла, но потом передумала и вернула. Я помню ночь, когда она поставила перед нами ту шкатулку со всеми вещицами, которые мы не хотели забывать. Мы были с ней вдвоем в Доме Торговца-призрака, где жили с Почитателями Господа шесть лет. Мы стояли рядом со священным кустом, тем самым, на котором росли особые листья, которые я заваривала как чай. Только куст был срублен, и мисс Баннер сказала, что сожалеет о том, что позволила генералу Капюшону уничтожить этот куст. Такая печальная жаркая ночь. По нашим лицам струились вода, пот и слезы. Цикады кричали все громче и громче, а затем умолкли. А потом мы стояли под узкой аркой, насмерть перепуганные. Но в то же время и счастливые. Мы были счастливы узнать, что у наших несчастий одна и та же причина. Это был год, когда оба наших неба сгорели.