Совдетство. Книга о светлом прошлом - стр. 7

– Ты не будешь ругаться?

– Смотря за что, – настораживается она.

Я встаю, зажигаю торшер – ядовитый электрический свет заливает комнату. Глаза у матери красные от слез. Она украдкой запихивает под наволочку кончик отцовского галстука. Изобразив на лице скорбное отчаяние, я с сопением поднимаю крышку дивана и достаю из его пыльной пасти испорченный свитер, тяжелый, все еще влажный, успевший покрыться зеленоватой паутиной.

– Это еще что такое? – ужасается Лида.

– Тети-Валин свитер.

– Кошмар! Отец тебя убьет!

Никто меня, конечно, не убьет. Возможно, выпорют. Тимофеич одним движением выдернет из брюк ремень, точно Котовский шашку из ножен, повалит меня на диван и начнет стегать вполсилы, а мать будет хватать его за руку, умоляя:

– Ну хватит, Миш, хватит! Ребенок же.

Но скорее всего, удастся убежать во двор до того, как мою оголенную попу обожжет первый хлесткий удар. Кажется, Тимофеич нарочно дает мне возможность смыться, как-то слишком долго потрясая ремнем над головой и не пуская его в дело. Там, во дворе, я спрячусь между ящиками и буду страдать, размышляя о том, порют ли за проказы девочек – Шуру Казакову например? Если и порют, то, скорее всего, прыгалками. Вернусь я через полчаса, потому что надо собираться в школу. На лестнице, возможно, встречу опоздавшего на работу повеселевшего отца. Он даст мне на бегу легкий, примирительный подзатыльник. Я обиженно отвернусь и потом день-два буду разговаривать только со своими рыбками. Зато родители не поссорятся и никто не уедет на Чешиху.

Перед тем как меня наказать, они всегда почему-то мирятся…

Я несчастен. Я готовлю уроки за обеденным столом, круглым и колченогим: под одну из ножек приходится даже подкладывать «Пионерскую правду», сложенную в несколько раз. Стол при желании можно превратить в овальный, надо его раздвинуть и вставить в середину запасную доску с деревянными шипами. Но так делают редко – когда ждут гостей или шинкуют по осени капусту. Каждый раз повторяется одно и то же: сначала половинки столешницы не хотят разъезжаться, будто срослись, а потом шипы, «папы», не попадают, хоть убей, в предназначенные отверстия – «мамы». Отец багровеет, ругается, кричит, что бракоделам с Можайской экспериментальной фабрики надо оторвать руки, тогда они начнут, наконец, строгать нормальную мебель. Я не понимаю, как столяры будут выпускать нормальную мебель, оставшись без рук? Маман просит отца не орать, сосредоточиться – и тогда все получится. Он, хмурясь, соглашается, решительно идет к окну и, несмотря на требование дождаться гостей, все-таки достает из форточки авоську с охлаждающимися бутылками. Подцепив «козырек» беленькой, Тимофеич срывает пробку, хлопает рюмку и занюхивает хлебной корочкой. Лида морщится, словно он пьет касторку, обещает принять меры, но шипы после этого на удивление легко входят в пазы.

– Как у Катеньки! – улыбается отец и подмигивает мне.

– Берись за концы! – колючим голосом приказывает маман: выражение «как у Катеньки» ей страшно не нравится.

Родители слаженно взмахивают накрахмаленной скатертью, полотно оседает на стол, но в середке остается воздушный горб. На него-то, приминая, и водружают миску с винегретом, украшенным лиловой розой из свеклы. Пока Лида бегает на общую кухню проведать пироги в духовке, отец опрокидывает еще полрюмочки и, как заговорщик, прикладывает палец к губам. Я с пониманием киваю: мне нужен полтинник, чтобы съездить на Птичий рынок за кормом для рыбок, хотя, разумеется, я могу хранить тайны и бесплатно.