Совдетство. Книга о светлом прошлом - стр. 139
– Лемешев поет! – благоговея, произнес Павлик с «Макаронки». – Лучший голос Советского Союза!
– Не заливай! Лучше Шаляпина никого нет! – возразил я.
Мне ли было не знать: Жоржик часто ставил на радиоле большую черную пластинку с красной круглой наклейкой посредине. С одной стороны была песня про блоху, а с другой – «Люди гибнут за металл…». Башашкин, слушая, жмурился от счастья, шевелил, точно дирижируя, руками, а потом, когда голос затихал, но иголка еще продолжала с шипением елозить по крутящимся бороздкам, Батурин говорил: «Гений! Гигант! Наливай, Петрович!»
– А я тебе говорю: это – Лемешев, – воскликнул Пашка. – Шаляпин басом поет.
– Ты-то откуда знаешь? – рассердился я, поняв, что друг прав: из радиоприемника доносился не густой бархатный рокот, а сладкий голосок, временами похожий на женский.
– У меня мама в консерваторию поступала!
– Поступила?
– Нет. Руку переиграла.
– Кому проиграла?
– Пе-ре-и-гра-ла! Глухой, что ли?
– Ерунду вы мелете! – перебил нас Вова с «Клейтука». – Это же Козловский! Самый лучший на свете певец!
– Кто тебе это сказал, плевок природы? – взмутился Павлик.
– Моя бабушка. Она всегда после концерта с цветами Ивана Сергеевича караулит!
– Вот именно: караулит… Твоя бабушка ни черта не понимает в вокале! – рассердился сын матери, так и не поступившей в консерваторию. – Лучший в мире тенор – Сергей Лемешев. У моей мамы два его автографа – на программке и на салфетке. Ты смотрел «Музыкальную историю»?
– Это там, где мужик с балкона в зрительный зал падает?
– Да.
– Смотрел. Чепуха на постном масле.
– Что-о-о?
– Что слышал! Шаляпин – главный певец! Он гигант! «Блоха, ха-ха-ха-ха…» – я попытался сгустить свой голосок до полноценного оперного баса.
– Вот именно – ха-ха!
– Лучше всех поет Павел Лисициан! – попытался помирить нас Тигран Папикян.
– Молчи уж! – возмутился Пашка. – Лисициан – баритон!
– Он армянин! – обиделся Папик и отстал.
– Спорим, что Шаляпин – гений! – настаивал я.
– Кто спорит, тот гроша не стоит! – встрял Вова.
– Полуяк, кто тебе сказал эту чушь про Шаляпина? – не унимался Пашка.
– Дядя Юра.
– А он у вас кто?
– Военный барабанщик! – с гордостью заявил я.
– Барабанщики в вокале не разбираются, – отрезал макаронник.
– В чем-чем не разбираются?
– В том самом, темнота колхозная! В вокале. Лучший певец в мире – Лемешев!
– Козловский! – снова не согласился Вова.
– Сам ты козел! – буркнул я. – Шаляпин!
– А ты – шляпа!
– Козел, козел!
– Что-о? Вот тебе! – И подушка полетела в цель.
– Ах, так! Морда, морда, я кулак, иду на сближение!
Население палаты активно включилось в наш спор, разделившись на «лемешистов», «козлистов» и «шаляпинцев», хотя многие даже не знали прежде этих имен и спросонья вообще не могли понять, о чем крик. Они, недоумевая, следили за нашей поначалу полушутливой, но постепенно ожесточавшейся потасовкой. Глухие удары подушек по головам сопровождались страстными воплями:
– Лемешев!
– Шаляпин!
– Козловский!
– Что тут за бедлам! Прекратить немедленно! – на пороге стояла красная от негодования Марфа Антоновна.
Она сжимала в руке длинную, похожую на брусок, пачку рафинада, из-за которого, видно, и вернулась. По ее расчетам, мы должны были дрыхнуть без задних ног и видеть во сне полдник с маковыми плюшками. А тут такое безобразие: в палате летают пух и перья, по кроватям прыгают, дубася друг друга казенными подушками, три мальчишки и орут: