Совдетство. Книга о светлом прошлом - стр. 104
– Я думала, они ничьи, – дрожа всем телом, отозвалась сиротка.
– Бусы? Ничьи! Ха-ха! Тысячу лет живу, а такой глупости еще не слышал! Разве мама тебе не говорила, что чужое брать нельзя?
Черная рука, как щупальце, все ближе тянулась к горлу девочки, на скрюченных пальцах быстро отрастали острые когти, а жемчужины на шее сиротки вдруг превратились в страшных пауков с большими белыми брюшками и ядовитыми челюстями, которые тут же впились в детскую кожу…
– Хватит, хватит! – чуть не плача, требовало из темноты подавляющее большинство.
– А чем все кончится? – спросил одинокий дрожащий голос.
– Сейчас узнаешь! – зловеще пообещал я.
Гроб открылся, как крышка парты, и страшное существо с рогами, то самое, которое сиротка видела в зеркале, рывком село и, сверля девочку желтыми глазами, спросило, щелкая клювом:
– Почему мама тебя так отвратительно воспитала? Она плохая?
– Нет, очень хорошая! – заплакала непослушница.
– Плохая! И я ее накажу!
Лиловая портьера колыхнулась и приподнялась, пропуская кочан красной капусты, катившийся к постаменту, оставляя за собой кровавый след. И несчастная девочка с ужасом поняла: перед ней отрезанная голова бедной матери-одиночки: глаза еще жалобно мигали, а губы шептали: «Пойдем домой, дочка, не нравится мне эта квартира».
– Родненькая! – зарыдала сиротка, ставшая в этот миг круглой.
– Хватит! Заткнись! – взвыла вся палата. – Перестань, гад!
Внезапно вспыхивает яркий ядовитый свет – это воспитательница, напуганная детскими стенаниями, влетает в палату и щелкает выключателем, не понимая, почему двадцать мальчишек орут как помешанные. Если увидели страшный сон, почему все сразу? И только я один спокойно лежу в постели с закрытыми глазами, чувствуя себя повелителем ужасов.
4. Здравствуй, милая картошка!
– Ребята, вам понравилась тишина? – бодрым, как в «Пионерской зорьке», голосом спросила Ассоль.
– Да, да, да, да… – радостно загалдели пионеры и начали толкать друг друга.
Огонь тем временем осел и лежал грудой раскаленных углей, они ворчали и ворочались, выталкивая короткие синие язычки пламени. Голуб, орудуя длинной палкой-рогаткой и прикрывая лицо рукой, как сталевар, выкатил из пекла несколько обугленных кругляшей. То же самое сделали вожатые других отрядов – Юра-артист и Федя-амбал: в костер заранее высыпали целое ведро мелкой картошки, выданной завхозом Петром Тихоновичем.
– Сгорела! – всплеснула руками Эмма Львовна и неприязненно глянула на Ассоль. – Домолчались, фантазеры!
– Не факт! – Федя достал из кармана выкидушку, присел, выстрелил лезвие и разрезал пополам пару черных окатышей. – Как пирожное!
Внутри обугленной скорлупы открылась искристо-белая сердцевина, и одуряюще запахло печеным картофелем. Голуб своим ножом тоже располовинил клубень, подцепил кусочек на кончик лезвия, поднес к губам и обжегся.
– Ух ты! Горячо!
– А пока стынет, споем! Таечка, «Картошку»! – приказала Эмма Львовна. – Хватит тишину слушать!
– Угу, – ответила Тая из Китая, но даже не отстегнула петельку.
Маленькая, худенькая, как пионерка, она глянула на нашу пышную воспитательницу грустными нарисованными глазами и поправила на коленях баян. В прошлом году инструмент за ней таскал Виталдон, старший пионервожатый, но этим летом он страдает по Вилене, которую все в лагере зовут Ассоль за ее простодушную жизнерадостность. Тая сначала огорчалась, переживала, даже хотела в начале первой смены взять расчет и уехать домой, но Анаконда, которой пришлось бы посреди сезона искать новую баянистку, возмутилась и пригрозила, что пошлет вслед, в музыкальное училище «волчью характеристику». Откуда я это знаю? Ха-ха! Лагерь – как наше заводское общежитие: все про всех известно. Лида входит и комнату и сообщает: