Сонет с неправильной рифмовкой - стр. 6

Остромордый поезд с красными злыми глазками равнодушно принял Рудковского в свое плюшевое нутро и столь же бесстрастно выплюнул его, хоть и немного утомленного безмолвными монологами попутчиков, четыре часа спустя на петербургскую платформу, которая была бы неотличима от московской, если бы не ряды встречающих с однотипными табличками «прогулки по крышам»: словно бы с поездом следовала делегация котов и кошек. Проведя на диво спокойную ночь в гостинице (вероятно, из-за межсезонья соседние номера стояли пустыми, обеспечивая блаженную чистоту ментального эфира), свежевыбритый и чрезвычайно довольный жизнью Рудковский отправился разыскивать местный филиал своей фирмы. Даже при наличии полного адреса и электронной карты в телефоне это оказалось делом непростым – искомый флигелек спрятался в пазухе одного из бывших правительственных зданий, да так удачно, что подобраться к нему могла лишь птица небесная, не знающая преград: с одной стороны квартала Рудковский мог видеть его сквозь массивную кованую решетку, с другой – дорогу преграждала тяжелая железная дверь, не имевшая ни глазка, ни звонка, ни, что совсем уж было странно, даже отверстия для ключа, – и только через полчаса поисков он сообразил, что нужно войти в обычный, как бы жилой на вид, подъезд низкорослого желтого домика и, пройдя его насквозь, выйти во двор. Отчего-то мысль позвонить местному коллеге (телефон у него был) и затребовать инструкций, а то и провожатого, была ему неприятна – может быть, он боялся насмешек, а может быть, просто хотел продлить ощущение чистого одиночества, так редко ему достающегося в сменившихся обстоятельствах.

Флигелек был толстостенный, приземистый, словно отчасти вросший в землю, как былинный богатырь, какой-нибудь Чурила Пленкович: верно, в прежние времена здесь была барская кухня, или прозекторская, или что-то еще, для чего теперь даже нет названия – какой-нибудь склад чресседельников или лавка, где торговали онучами. Рядом с дверью имелись табличка, звонок и немигающий рыбий глаз видеокамеры; Рудковский позвонил и назвался: в интеркоме захрипело, в двери щелкнуло, и он вошел внутрь.

Здешняя офисная планировка почти полностью повторяла московскую, даром что сам главный зал был поменьше, но зато обладал комплектом хоть и подслеповатых и глубоко утопленных в стенах, но все-таки настоящих окон, сквозь частые переплеты которых лился мутный свет; в московской бывшей фабрике окон не было вовсе. Кроме того, на дальней от входа стене висели неправдоподобно огромные раскидистые оленьи рога, оставшиеся, вероятно, от позапрошлых хозяев (и, как мельком подумалось Рудковскому, подсознательно намекавшие на небезосновательность опасений ревнивой сослуживицы). Впрочем, секундные эти впечатления были сметены валом мыслей, разом им услышанных: из-за скудности внешних событий появление его произвело несоразмерный эффект. В поднявшемся внутреннем шуме, особенно чувствительном на фоне деловитого внешнего безмолвия, трудно было разобрать отдельные голоса – одновременно говорилось «московский», «уволит», «сейчас расскажут про Никодима», «слава богу, не опоздал сегодня, а то вышло бы дельце», «однако вырядился», «запоет Маркович, запоет», «накладные просадил на спирограф», – и вдруг на этом фоне прозвучал как будто раздавшийся въяве, чистый женский голос: «ох, какой красавец… неужели к нам?» Рудковский, не сбиваясь с шагу, поискал глазами, кто бы это мог подумать, не нашел, все-таки споткнулся на какой-то вспухшей сквозь паркет поперечной балке, а за дальним начальственным столом поднимался уже начальник филиала, издалека протягивая ему как бы удлинявшуюся руку со сверкнувшей на манжете бриллиантовой сле-зой запонки.