Сокровища Гипербореи - стр. 32
Сбитой кучей, они все разом с ревом ринулись в мою сторону.
Мозг мой заработал как хронометр.
Резко переложив повод, я направил Наяду круто вправо, рассчитывая поймать противника на противоходе. Маневр блестяще удался – «красных» вынесло в сторону и боком от меня.
Я выхватив шашку из ножен, крутанул ею, приводя мышцы в тонус, и нанес разящий удар с оттяжкой: сверху вниз и на себя. Как же ненавистны были мне эти полковые «рубки» на эспадронах** и вот, поди же…
Едва успев кинуть тело на правое стремя, я уклонился от просвистевшей надо мной шашки слева, и снова коротким кистевым ударом от себя с выдохом полоснул по руке нападавшего.
– А-ах!
Наяда рванула вперед, оставляя за спиной жуткий оскал чернявого всадника.
Теперь уже я был в своей стихии. Все происходило в считанные мгновения и в абсолютной тишине. Лишь топот коней да бряцание оружия были последними звуками в этом мире для тех, кто его покидал. Умирали тоже в каком-то истовом молчании, стиснув зубы.
Наяда всхрапнула и прянула в сторону. И снова лязгнули шашки.
А прямо передо мной, встав на стременах, изготовился к повторному удару бородатый мужичок в лихо задвинутой на затылок папахе. Я едва успел вскинуть маузер.
-–
Историческая справка
*Шенкель – часть ноги всадника (от колена до щиколотки), обращённая к коню и помогающая управлять им. Дать шенкеля – сильно нажать шенкелями. (Толковый словарь Ожегова).
**Эспадрон – тупая сабля или палаш, специально приготовляемая для обучения фехтования.
Выстрел! Еще один.
Сверкнув на солнце, сабля выпала из рук бородача, он схватился руками за грудь, широко распахнув глаза в предсмертной агонии. А Наяда, почуяв свободный повод, галопом вдруг понесла меня из общей сутолоки в поле.
Не мешкая, я перехватил поводья, и круто повернул назад. Грудь работала как кузнечные меха. Студеный воздух жег уши, но не успевал остужать распаленный организм.
Сердце билось в жуткой аритмии, а шашка дымилась темной кровью на декабрьском ветру. Наяда, верно переняв мое состояние, порывалась перейти с рыси на галоп, я едва осаживал ее. Их осталось двое.
Они неслись на меня, с остервенением крутя над головой сабли. Их атака была бы обречена на успех, замешкайся я еще на мгновение – в кавалерийской атаке быстрота и натиск есть определяющие качества.
Я пришпорил кобылу, и дробный топот понесся по промерзшей степи.
– Давай, Наяда!!!
Первого я снял удачным выстрелом почти в упор. Наши кони едва разминулись в бешеной скачке, но слева меня обдало ветром. Я едва успел дернуться в сторону, как плечо обожгло касательным ударом. По немеющей руке потекли горячие ручейки, от резкой пульсирующей боли помутнело в глазах.
Достал, гад! Оставшийся один на один со мной кавалерист, в папахе с широкой алой лентой, направлялся ко мне, описывая полукруг. Чувствовался в нем лихой наездник.
Трезво оценив свои шансы, я отбросил шашку и перехватил маузер. Третьим выстрелом я выбил «комиссара» из седла. Но мои силы заметно таяли, в голове царила звенящая пустота.
Я направил Наяду к дороге на Великий Бурлук, хотя сил пришпоривать ее уже не осталось. Кобыла, чувствуя опавшими боками мои слабеющие шенкеля, пыталась перейти на рысь, но я пресекал ее своеволие, опять и опять пуская ее в галоп. Наконец, перед моим затуманенным взором замелькали деревья разбитой артиллерийским огнем рощицы, а впереди показались белые стены усадьбы княгини Задонской.