Смерть субъекта - стр. 15

Голова перестает завывать полуночной сиреной, спина распрямляется сама собой, хоть жесткая спинка стула и впивается мне под лопатки.

Я нахожу в себе силы взглянуть на своих палачей.

Клавдий сказал: у них просто такая работа. Но почему им было не выбрать другую?

Центуриону, что сидит за столом, она, кажется, вполне по вкусу. Он – утес над морем, волнорез, он исполнен достоинства и самодовольства. Он здесь власть.

Я всегда считала, что за каждое продвижение по службе братья «Фациес Венена» платят кусочком своей души. У него, кажется, уже ничего не осталось. Его глаза холодные и пустые.

Но второй… намертво завладевает моим вниманием и теперь мне не отвести взгляд. Мне невольно хочется засмеяться от чудовищного несоответствия, которое составляют его внешность, форма «Фациес Венена» и в целом это безобразное место. Он не многим старше меня и красив, словно юный античный бог. На его мраморной коже играет легкий румянец, а длинные ресницы бросают тени на щеки. Этому Амуру здесь не место. Ему бы танцевать с нимфами в райских кущах Парнаса, а не служить в тайной полиции.

Его тонкие пальцы созданы перебирать струны арфы, уж точно не вести протокол на допросе.

– Имя, – скрежечет голос центуриона. Он лишен и единой эмоции. Я почти готова поверить в россказни про существование человекоподобных машин в подвальных лабораториях. Вероятно, допрашивать меня будет как раз такая машина.

– Юлия Силва, – отвечаю я.

– Что вы делали ночью на улице, – продолжает дознаватель, – после начала комендантского часа?

Я прикидываю – какой ответ разозлит его меньше, но потом решаю, что особой разницы нет. Скорее всего, его кулак сегодня познакомится с моей челюстью, а треклятое кольцо центуриона оставит на коже свою горящую метку.

– Я хотела посмотреть на звезды, – заявляю я.

Наступает пауза, странная пауза, как во время театрализованного представления на площади, когда актер произносит свою реплику и публика вот-вот разразится аплодисментами. Никто не хлопает. Я смотрю на дознавателя, а он смотрит на меня и чуть выгибает бровь.

На брови шрам. На шее у него тоже шрам, такой жуткий, словно кто-то пытался отрубить ему голову, но в последний момент передумал. Отметины есть и на руках, а костяшки пальцев сбиты и на них свежие ссадины, полученные, не иначе, пока он мутузил моего предшественника или предшественницу. Или женщин не бьют? Я не в курсе.

Я впервые присутствую на допросе.

Какой же он урод – думаю я почти с удовлетворением. Как и полагается быть убийце.

Неужели тот красивый мальчик в углу со временем тоже превратится в такое страшилище?

– Вам известно, как мы все выжили пятьдесят лет назад? – внезапно интересуется у меня дознаватель вполне миролюбиво, будто я снова в школе на уроках истории Империума.

– Да… но… – невнятно бормочу я.

– Мы выжили, потому что следовали правилам, – заканчивает свою мысль центурион, – и одним из них было: не выходить на улицу, когда от нас того требуется.

– То есть… – начинаю я, и тянусь, чтобы почесать переносицу, но мешают наручники, – выходить ночью нельзя, потому что по улицам разгуливает госпожа Чума?

– Ночью на улице можно встретить кого-то похуже, – говорит дознаватель, – именно поэтому беззащитной женщине лучше воздержаться от занятий астрономией.

Вот как. Империум заботится о благополучии своих граждан.