Смерть от любви (сборник) - стр. 39
– Да, он самый!
– Этот, что с хвостиком позади?
– Да!
– Сидел на стуле, ровно… козел.
– А скрипел чисто немазаная телега, – подхватили другие.
– Как – «скрипел»? Он на цитре…
– И до того, Наденька, скрипел, аж невмоготу.
– Ах, да что вы, мои милые, это такой чудесный инструмент, и какой искусный музыкант, профессор Иодко, право же!
– Да что же мы, голубушка ты моя, разве сами не слышали? Пастух Давыдушка, глухой-от, на дудке куда серьезнее высвистывает!
– А про гармониста Ваньку Юдича и говорить неча, – заключил состарившийся Якушка. – Тот как заиграет, суставы ходором ходят!
А днем побывала Плевицкая и в Троицком девичьем монастыре, из которого убежала когда-то в мир. Ласково встретили ее монахини, угощали чаем, расспрашивали об ее успехах.
Обошла Надежда все кельи, все уголки обители, выглянула на чердаке в слуховое окно, что доносило до нее соблазны мирской жизни…
В заветной часовенке пред тем же образом и тою же негасимою лампадою стала на колени:
– Ныне к вам воздежу руце, святии мученицы, пустынницы, девственницы, праведницы и вси святии, молящиеся ко Господу за весь мир, да помилует мя в час смерти моея…
Из святых врат вышла под руку с Эдмундом Мячеславовичем, поворотились к надвратному образу отдать поклон, да вырос, как из-под земли, юродивый на культяшках:
– Дурак! – вырвалось у Плевицкого.
– Эдмунд! – убрала руку Плевицкая. – Побойся Бога.
– На печи горячо, на лавочке узко, – засмеялся юродивый, погрозил обоим пальцем и отскочил назад, и вроде сплясал на своих обрубках, поднимая вокруг себя теплую курскую пыль облаком.
Плевицкая бросила ему рубль и догнала мужа:
– Бедный мой Эдмунд! Хочешь, в лес поедем, тут Мороскин лес начинается за Сеймом, мы девчонками туда на Троицын день кумиться бегали.
– Что это – «кумиться»? Ничего не знаю. Впрочем, поехали, мне совершенно все равно.
В красном автомобиле терпеливо ждала, сидя на заднем сиденье, Акулина Фроловна. Плевицкий обошел машину кругом, отогнал прочь босоногих ребятишек и сел за руль. Надежда рядом с матерью. Крякнул дважды клаксон, черный дым с треском рванул наружу, поехали…
– Ну и храпунок! – удивилась мать. – Едешь себе, добро милое, как в люльке, и кнута не надобно, и кобыла тебе, прости Господи, перед носом хвостом не машет, а он себе похрапывает да едет. Вот умственная диковина, до чего дошел человек.
– Тут направо, Эдмунд! – скомандовала Плевицкая. – Через мост поедем.
Мощеная камнем дорога круто взяла на холм, с которого весь город с его святынями был как на ладони.
– Что, матушка, – взяла Плевицкая ее за руку, – скажи ты мне по совести: петь ли мне и дальше людям песни русские или домом своим зажить, скрепить свое сердце узами семейными?
– Что ж, доченька, по правде сказать, ты Богом отмечена и талант тебе послан, а песни поешь такие, что их и в церкви не грех петь да слезами обливаться…
Отвернулась мать, а в глазах у нее слезы стоят, да встречный воздух быстро их сушит.
А Надежда в другую сторону глядит, и у нее слезы. Съехала, однако, машина с горы и остановилась. Плевицкий пошел опять кругом ее осматривать, под днище заглядывать.
– А концерт-то, концерт как тебе, матушка, все ли понравилось?