Слово Вирявы - стр. 17
Марина Дмитриевна резко засобиралась.
– Так, хватит лясы точить. Танюшка, давай печенье доедай и надевай сандалики – скоро подъедем. А ты, Варенька, в Саранск или дальше куда? Я и спросить забыла.
– В Саранск сначала, а потом в Шимкино.
– В Шимкино? У нас там родня. И у вас, да? – Марина Дмитриевна почему-то понизила голос.
– Нет, по работе меня туда отправили, – вздохнула Варя, все еще ощущая краску на щеках.
– А я подумала, что ты эрзянка. Похожа. Эт какая такая работа в Шимкине для столичных может быть? – искренне удивилась Танечкина бабушка и выжидающе замолчала.
– Корреспондентская работа. Журналист я. Статью надо написать. Там люди часто пропадают. Месяц назад вот мужчина исчез. Вывел из леса своего друга с непонятно как полученной контузией, а сам в тот же день пропал. Ну, меня и отправили… на место событий, так сказать. Не слышали про это, кстати? – Варя наконец-то осмелилась поднять глаза на Марину Дмитриевну.
– Не слышала, – поджала та губы. – Осторожней там сама-то. Место это суеты не любит. Леса вокруг Шимкина заповедные, местами нехоженые… – Марина Дмитриевна осеклась на полуслове, посмотрела на Варю, задумалась, но так и не договорила.
Поезд замедлил ход. За окном неспешно потянулись знакомые Варе городские пейзажи, как будто кто-то бережно листал альбом с фотографиями – старыми, до желтизны тронутыми жарким дыханием времени, вперемежку с новыми, яркими, глянцевыми.
– Ну что, прощаться будем, Варвара? – улыбнулась Марина Дмитриевна, вставая. – Позвала бы тебя в гости, так ведь все равно не придешь. И не говори даже ничего, не криви душой!
Она притянула Варю к себе, погладила по спине и вдруг быстро шепнула:
– Ты к шимкинскому дубу сходи. Он и от болезней избавляет, и детей дарует. Только проводника возьми! – И уже громко добавила: – Танечка, и ты с тетей Варей попрощайся!
Легенда о Тумо
Сила дуба – не в его стволе. Даже если в дереве черной дырой зияет дупло, даже если вся сердцевина выточена временем, корни будут питать его до самой верхней веточки кроны. Погибнут корни – погибнет весь дуб. Так и мы.
С каждым годом, с каждым столетием корни дуба разрастаются вглубь и вширь, плотной сеткой оплетая землю под ним. Сруби дерево – ствол погибнет, но корни будут питать пень, и следующей весной он зазеленеет. Так и у людей.
Забудешь о корнях, отрубишь себя от них – а они тебя находят. Или это мы сами находим их? Тягуче и протяжно звучит их голос, высится, оглушает, и тогда поднимаются из глубин веков призрачные Кенкшатя и Кенкшава[20], и открываются закрытые двери, а открытые – закрываются.
Вспышка, полет, боль, пробуждение – и ты уже не только ты, но и все, кто до тебя, и все, кто после. Не здесь ты и не там, а везде одновременно, точно древнее божество. Ты идешь, плутаешь, и страшно тебе, и дивно: сколько тут истинной красоты, вековой мудрости, и милости, и прощения, и строгости, и наказания, и любви вопреки… Идешь и вдруг вспоминаешь и забытый язык, и законы рода, знак которого светит над тобой звездной оправой; и стыдишься, и качаешь головой, точно дерево на ветру: как же я без корней жил-то? Не потому ли ни одной веточки не отрастил?
Где-то в дремучих лесах стоит полый дуб. Тумо[21]. Зайди в него. Пусть сольется твое тело с его стволом, пусть корни пронзят твои стопы, пусть зашумит в волосах золотая крона.