Слёзы Индии - стр. 29
В полдень Лалита сказала:
– Мне нужно к матери. Она ждёт меня, боится оставаться одна.
Голос её дрогнул, но она улыбнулась, пытаясь скрыть волнение.
– Я пойду с тобой, – сразу отозвалась Санадж.
– Нет, – тихо покачала головой Лалита. – Лучше останься здесь, с Джоном. Сегодня небезопасно на улицах, особенно для тебя.
Она обняла Санадж крепко, по-матерински, задержавшись чуть дольше обычного, потом быстро ушла, оставив за собой легкий запах сандала и тревоги.
Весь день воздух был вязкий, к полудню город накрыла духота, будто небо опустилось ниже, чем обычно. Санадж с Джоном пили сладкий чай, почти не разговаривали, слушая, как за окном редкий транспорт вяло катил по влажному асфальту.
Во второй половине дня всё изменилось. Сначала исчезла связь, телефон Санадж показал «нет сети», а затем и мобильник Джона не смог дозвониться ни по одному номеру. В доме становилось всё тише, ветер прижимал двери, а на улице вдруг воцарилась необычная пустота, даже дети куда-то исчезли, затихли собаки.
– Лалита не вернулась, – шепнула Санадж, посмотрев на часы. Было уже за шесть вечера.
Джон выругался вполголоса, бросил взгляд на окно.
– Это не случайно. Уходить надо было днём.
Они собрались молча, набросали в сумку документы, деньги, накинули лёгкие куртки. Санадж в последний раз пробежала взглядом по комнате, взгляд задержался на чашке, из которой утром пила Лалита, на её сари, небрежно брошенном на спинку стула. Сердце ёкнуло, что-то внутри знало – она не быстро вернётся.
Они вышли на улицу. Сумерки уже легли на город, переулки тянулись гарью, где-то невидимо тлели костры. Воздух был тяжёлым, натянутым, как проволока.
Дорога к дому матери Лалиты заняла время. Город дышал жаром и пылью, под ногами шуршали влажные листья, из подворотен тянуло запахом мусора. Санадж и Джон шли молча, и каждый их шаг отдавался эхом, будто Мумбаи запоминал этот путь.
У старого дерева, где должен был стоять дом, царила тьма. Ни света, ни голосов. Дверь оставалась приоткрытой, и в темноте прихожей тянуло влажным деревом и прокисшим молоком.
Внутри было пусто. На столе стояла остывшая чашка, на полу лежала оброненная заколка. Лалиты не было.
Санадж остановилась посреди этой тишины, прислушиваясь к каждому шороху. В груди поднялась тяжесть вины, будто сам воздух давил изнутри. Руки дрожали, страх перемешивался со злостью, но слёз не было. Джон молчал, взгляд его скользил по стенам, будто он пытался найти тень, которой здесь уже не осталось.
– Мы вернём её, – сказал он наконец. Голос был хриплый, чужой. – Я клянусь.
Они стояли в чужом доме, под ветвями затихшего дерева, и впервые почувствовали, что город принял их всерьёз, требуя плату за каждый шаг и каждую ошибку.
Ночь сгущалась. Улицы были пусты, воздух дрожал от пыли и запаха жасмина, слишком резкого, будто принёсшего с собой беду. Джон и Санадж шли вдоль реки. В чёрной воде отражались обрывки неоновых вывесок и редкие фонари. Их шаги звучали гулко, и казалось, что город прислушивается.
Санадж прижимала кулон к груди, неосознанно, словно ребёнок, который держит в руках найденную в песке драгоценность. В этом движении смешивались вина, страх и тяжёлая надежда. Джон шёл рядом, его дыхание было резким, шаги сдержанными. В каждом его жесте чувствовалась готовность к борьбе.