Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - стр. 2
В кино у каждого героя в руке будет бутылка кефира. И повсюду – конструктивизм.
И, конечно, в аду все будут читать толстые журналы. Только Тамару там не будут публиковать, и ей придётся писать ударные статьи в «Красные Зори».
А когда на горизонте замаячит 1991 год – картинка замигает и всё начнется сначала: комсомол, картошка, капсула времени…
…А Зоя попадёт в рай.
Её примут в комсомол. На картошку поедет. С песнями.
Будет выполнять пятилетку в три года. Собирать двадцать килограммов макулатуры, чтобы получить талон, дающий право купить желанную книгу.
На концерте Эдуарда Хиля Зоя встретит Тамару.
В общем, ад и рай находятся по одному адресу, записывайте: планета Земля, СССР, брежневский застой, «Пионерская-стрит». Туда идут три автобуса: № 1, 191 и 227. До встречи!
ХРУПКО!
Но кто в этом городе коренной?!
Разве что лешие и русалки.
Светлана Мосова. «В поисках прошлогоднего снега»
Майре ушла от Йоханнеса
– Бог был керамистом.
Она держит паузу и продолжает:
– В начале было что? Глина. Бог сначала замесил глину. А потом уже началось!.. В общем, вы понимаете: живописцы, графики – все! – появились потом. Первыми были – керамисты.
Так говорит Створа.
Конечно, можно назвать её и по имени – Александра. Но фамилия самодостаточна.
Она – керамист, мастер. Делится знаниями со своими учениками. В её руке – бокал вина. А за окном – ветхозаветность ночи. Как звёзды, горят огни мастерских. Одно из окон принадлежит мастерской директора Академички – Максиму Титову.
Это деревня художников. Называется «Малый городок». То есть деревня, но городок. Городок, но деревня. Скажем так: деревня с гордыней. А как не загордиться, если тут академическая дача имени Репина? Местные называют по-домашнему: «Академичка». В общем, есть такое пространство между Москвой и Петербургом.
Мысленно я часто возвращаюсь туда, в эту хрупкую керамическую лёгкость бытия, чтобы услышать эту коронную фразу Створы и смех Бодриковой, другого нашего мастера. И чтобы ещё раз увидеть то чудо, или, как некоторые считают, чудище, которое лежит посреди поля.
У чуда нет определённой формы, оно огромно. И с каждой стороны – это уже что-то другое. Скажем так, это форма жизни.
Ходишь кругами, как баран, смотришь.
– Что это?!
– Это кинцуги, – объясняет гончар.
Ясности не прибавляется.
Зато становится легче оттого, что нечто обретает имя.
«Кинцуги». Японцы придумали.
У нас как: битое – дурная примета, выкинули. А то, что нам особо дорого, – склеили. Но так, чтоб «незаметно», чтоб «как было».
Но «как было» – уже не будет; наши усилия напрасны. Самые невидимые шрам, шов, трещина – будут торчать. И в нашей памяти – тоже.
Мы лучше поставим цветы в другую вазу.
А у японцев – кинцуги: они собирают осколки, склеивают их – и не маскируют швы, а, наоборот, в раны разбитого горшка заливают золото.
Мол, смотрите: я падал, я страдал, и боль моя – красива.
Раскаты золотых молний соединяют разбитое. А порой и вовсе дают осколкам новую форму жизни.
…Я смотрю на чудище в поле и снова спрашиваю гончара:
– Что это? Чем оно было раньше?
– Раньше… это была международная выставка. Японцы, китайцы, греки, немцы, французы, русские… Вавилон. А потом одного финна жена бросила. И он всё, сука, побил, всё в осколки превратил. Всё!.. Всю выставку убил. У меня там три работы было, по метру каждая. Горе. И тут возникает японец, он и раньше меж нами ошивался, но тут был его звёздный час: он показал нам, что такое кинцуги. Притащил золото – раствор такой, схватил первые попавшиеся под руку осколки и начал склеивать. То есть из разных работ фрагменты клеил, клеил, клеил… Мне даже в какой-то момент показалось, что они с этим финном заранее договорились обо всём. Перфоманс устроили. В общем, каждый сотворил себе кинцуги. Но японец, конечно, больше всех скульптур сделал, в Японию с собой увёз.